Тройная медь - [15]
Федор так и привык: какое государство!
— Спишь? — снова спросил Чекулаев.
…Верно, это и помогло ему добиваться своего: — месяца через полтора в цех пойдут новые заготовки.
— Спишь? — не отставал Чекулаев.
— Сплю, — отозвался наконец Федор.
— С лодкой-то как? Рогами упремся? — спросил Чекулаев. — Тебе бы надо по начальству двинуть, Ты сейчас на виду.
Не хотел Федор думать ни о лодке, ни о начальстве, ни о прошлом; засыпая, хотел вспоминать девушку эту, Алену… И видел глаза ее, и оттого воображал, как идет она с ним под руку по улице. Было приятно представлять это и чувствовать смуту в душе от сознания, что больше они не увидятся.
Он вспомнил, как, получив в армии отпуск, приехал в областной центр, где жила мать, разыскал дом по адресу, который был на ее письмах, и явился без предупреждения. А мать, оказалось, за те четыре года, что он сбежал из родного совхоза, вышла замуж, и у нее, кроме его младшего брата, была двухлетняя дочка. Жили они хорошо, в большой квартире, но ее муж, толстый лысый человек, так разговаривал с Федором, что было ясно: он не очень-то хочет поддерживать с ним отношения; да и мать заметно стеснялась… И Федор, наврав, будто проездом, будто спешит, отдал свои немудреные подарки, а братишке еще все армейские значки с груди, и ушел в ночь… Как одинок он был тогда на улицах малознакомого города! И утешением была лишь надежда, что встретится ему девушка, с которой, вопреки всем модам современной жизни, проживут они до конца дней душа в душу.
«Фактически она без семьи, — думал он об Алене. — Что за семья, когда мать на стороне? Маскируется только, что веселая, а может, и пожалеть некому…»
— Это ж наше, законное, — говорил Чекулаев. — Самодеятельность мы устраивали; не Михал Михалыч, не Крокодилыч пели да плясали… А на дармовщинку они первые. Тут бороться надо… Уж мы их достигнем…
«Бороться, — усмехнулся про себя Федор. — Дел-то всего, встать на собрании и сказать: обокрали рабочих людей. Боязливые все сделались какие-то…»
— А кто тебе трепанул про лодку? — спросил он.
— Серега с шестого этажа. Они там день рождения справляют, он нас заходил звать. Я уж собрался было, да прилег и вырубился. Не дай бог, завтра такой же шебутной день будет.
— Пожарский знает о лодке? — спросил Федор.
— Эх, виноградье мое красно-зеленое, что твоему Пожарскому до наших дел. Сейчас Михал Михалыч на год в загранкомандировку отбывает, на монтаж станков… Знаешь?
— Ну.
— А Пожарского на его место.
— Серьезно?
— Я думал, ты знаешь… Так охота ему из-за этой лодки отношения портить.
— Ладно, спи. Выясним, что там за лодка.
— А ты чего, будто не в себе? Подруга бортанула? — заинтересованно спросил Чекулаев. — Забудь, когда о них думаешь, только расстраиваешься… Ты тоже сунулся: «Девушка, вас не погреть?» — нарочито грубым голосом передразнил он. — Деревня. Знакомиться с москвичками не умеешь, тут подход культурный нужен: я, дескать, девушка, вижу, вы человек интеллигентного труда… умственные перегрузки… а у меня физический труд… непьющий… деньги куда-то надо девать…
Слова его звучали все тише, отдаленнее. И Федор слышал не его голос, а лишь завывание метели и будто скрип снега под полозьями русских санок, видел клочки сена на отводах, и жилистые руки отца в петлях новеньких кожаных вожжей, отец шепчет опасливо и таинственно: «Видал, как лося зверье разметало? Каждую косточку набело отделали, только шкуры клочья… Боюсь, к весне, как снег настом прихватит, они до скота доберутся…» В руках у него оказывается тульская двустволка, он сноровисто и бесшумно ее заряжает. Федор и любуется его ловкостью и тут же видит след зверя на снегу — аккуратная строчка, почти собачья, но отпечаток крупнее, да сжат с боков, да подушечки оставили четкие вмятины. «Стреляй, папка! — умоляет он отца. — Стреляй!» И откуда-то не к месту, не к слову — красивое, ненавистное лицо молодой жены отца. Она зачем-то обнимает Федора, жарко прижимает к груди и целует долго-долго и мучительно сладко в самые губы… «Это родителя моего жена вторая, — не отрываясь от ее губ и не стыдясь, объясняет Федор Алене. — Вон он у меня какой… Очень даже знаменитый!..»
Из окна Алениной комнаты на торце их длинного серого дома открывалась железнодорожная станция — переплетения рельсов, проводов, белые трансформаторные будки и стрелочные лари, разукрашенные красными ромбами эмблемы «Спартака», и черно-белые столбики на тупиковых насыпях. А подальше, на другой стороне полотна, в глубине кустов акаций и жасмина стояла на высоких столбах зеленая голубятня.
Когда Алена училась в школе, она, сидя за уроками у стола перед окном, любила смотреть, как перед закатом кто-то взгонял с голубятни огромную стаю, которая сбивалась тесно на крутом вираже и, пролетая сквозь пухлый солнечный шар, сгорала в нем, и тут же воскресала, рассыпаясь на десятки трепещущих птиц… Летом по кустам шныряли мальчишки, сходились мужские компании, бродили парочки. Дорога, будто река, манила непрерывностью своего движения, и можно было мечтать куда-то уехать, кого-то любить или летать, как птицы.
Наверное, благодаря этому виду из окна, Алена быстро свыклась с окраинной Москвой, совсем непохожей на ту Москву, где жили они прежде.
