Троянская тайна - [10]

Самокат, видимо, тоже пришел к выводу, что с этим делом пора кончать, вот только способ для этого он выбрал не тот. Глеб увидел, как его испачканная капающей из разбитого носа кровью ладонь сомкнулась на горлышке пустой водочной бутылки, и позволил себе улыбнуться.

Самокат ловко, прямо как в кино, кокнул бутылку о чугунное ребро радиатора парового отопления и начал тяжело подниматься с пола, держа перед собой зазубренный осколок и жутковато скаля окровавленные зубы. В сочетании с отвисшим голым брюшком, сползающими ветхими трусами и тощими бледными ногами все это смотрелось не страшно и даже не комично, а просто гадко. Именно брезгливость заставила Глеба немного поспешить, и вместо того, чтобы дать Самокату в ухо, он просто сунул ему под нос пистолет с глушителем.

Самокат замер в позе пловца, готового стартовать в эстафете "четыре по сто", завороженно глядя в черное дуло. Глеб медленно поднял пистолет, и Самокат послушно разогнулся и встал более или менее прямо. Ладонь его разжалась, и отбитое бутылочное горлышко, безобидно звякнув, упало на замусоренный пол.

– Молодец, – сухо сказал Глеб, – соображаешь. Как же ты не сообразил, что выдавать эту мазню за Куинджи нехорошо?

– Мазню, – обиженно проворчал Самокат. – Нехорошо... – Он с хлюпаньем втянул в себя кровавые сопли. Из носа у него продолжало течь, как из прохудившегося крана, но Самокат даже не пытался утереться, потому что пистолет все еще находился в непосредственной близости от его физиономии. – А фантиками вместо баксов расплачиваться хорошо? Вообще, мы квиты. Ты мою мазню схавал, а я – твои фантики...

Глеб с трудом сдержал грустную улыбку, поскольку это была чистая правда. Для следственного изолятора Лубянки Самокат был чересчур мелкой рыбешкой, да и музей в этом, как его... словом, в Забубенске брал, конечно же, не он, а кто-то другой. Поэтому Самоката решено было пустить плавать на воле, чтобы посмотреть, куда он в конечном итоге приплывет. С этой целью, когда стало окончательно ясно, что похищенный Куинджи находится у него, картину решено было выкупить. В качестве платежного средства Федор Филиппович выдал Глебу требуемую сумму в долларах США, которые выглядели совсем как настоящие. Выдачу генерал сопроводил совершенно излишним предупреждением не пытаться расплачиваться этими деньгами с кем-нибудь, кроме Самоката. Когда же выяснилось, что в обмен на фальшивые деньги Сиверов получил фальшивого Куинджи, веселью Федора Филипповича не было предела. От явных проявлений этого веселья генерала Потапчука сдерживало только присутствие совершенно убитой горем Веры Григорьевны, сотрудницы того самого музея, откуда один местный алкаш по наущению неустановленных столичных жуликов увел пресловутую картину. Потапчук ограничился тем, что помянул вора, который зачем-то тайно присвоил портянки своего коллеги. После этого он принялся отпаивать несчастную тетку чаем, в котором чая как такового было примерно вдвое меньше, чем коньяка, а Глеб отправился разыскивать хитроумного Самоката...

– Картина где? – спросил он, проигнорировав содержавшийся в последней реплике Самоката упрек.

Самокат ответил коротко, довольно энергично и совершенно непечатно. Очевидно, он и впрямь полагал, что они с Глебом квиты: один получил фальшивую картину, другой – фальшивые деньги, так какие тут могут быть разборки? Пистолет его, конечно, впечатлил, но не настолько, чтобы отбить охоту торговаться: в то, что драчливый "мистер" может использовать оружие по прямому назначению, Самокат не верил.

Сиверов с досадой подумал, что с пистолетом он действительно поторопился. Самокат размяк еще не до конца, с ним следовало поработать немного дольше, а теперь что делать – стрелять? Да кому нужен мертвый Самокат? От него и от живого толку немного, а уж от мертвого...

– Жаль, – сказал он, левой рукой деловито подтягивая перчатку на правой, – времени у меня в обрез. Что это за жизнь такая? Только соберешься спокойно потолковать с человеком, как вдруг оказывается, что либо времени у тебя мало, либо собеседник дурак... Либо и то и другое.

Самокат не ответил. Глаза у него опять округлились, челюсть отвисла, а клубничный румянец, свидетельствовавший о прискорбном пристрастии к алкоголю, сбежал со щек, отчего те сделались бледно-фиолетовыми. Смотрел он не на Глеба и даже не на пистолет, а на его руки – точнее, на тонкие кожаные перчатки, которые были на них надеты. Похоже, перчатки он заметил только теперь, и эта деталь напугала его гораздо сильнее, чем все остальное, вместе взятое.

– Ты, это... земляк, – пробормотал он, глядя на перчатки, как кролик на удава, – не надо, слышь? Что ты так сразу-то? Кто же знал-то, в натуре? Я думал, фирмач, лох заграничный... Ну, извини, непонятка вышла, так можно же по-человечески разобраться! Здесь она, твоя картина, в кладовке лежит. Забирай, раз такое дело, на хрена мне этот геморрой?

– Это точно, – согласился Сиверов, опуская пистолет, – геморрой тебе ни к чему. Давай волоки. И смотри, чтобы без фокусов.

Самокат быстро-быстро закивал патлатой окровавленной головой, бочком обошел Глеба и открыл дверь кладовки, которая находилась в узеньком проходе, что вел из большой комнаты в спальню. Из кладовки, как скелет из шкафа, немедленно вывалились лыжи и еще какое-то барахло; по полу, негромко рокоча выступами на крышке, покатился черный пластмассовый бачок для проявки фотопленок. Стоя на пороге (внутри кладовки, по всей видимости, было просто некуда поставить ногу), Самокат наклонился вперед и принялся шуровать там, шурша бумагой и что-то шумно роняя. Глебу были видны только его тощие ноги и шевелящийся зад в обвисших хлопчатобумажных трусах. Зрелище было не из приятных, но Глеб терпел, не сводя с Самоката глаз, потому что тот вполне мог откопать в кладовке не картину, а что-нибудь другое – охотничье ружье, например.