Тропы вечных тем: проза поэта - [256]

Следуя этой логике, Кузнецов сделал главный вывод: Пушкин приоритет отдал идее, но идея всегда разъединяла, а вот символ, наоборот, объединял, ибо он «исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна».

Воспитанные на классовой борьбе критики пришли от этих рассуждений Кузнецова в ужас. Они обвинили поэта в посягательстве на «наше всё» и в издевательстве над русской классикой. А это было в корне неверно.

Кузнецов протестовал против другого — начётничества. Он, прочитавший от корки до корки всего Державина, Пушкина, Боратынского, Лермонтова, Фета, других великих поэтов, у каждого нашёл что-то своё.

Да, Пушкин меньше поразил Кузнецова. Державина он считал поэтом более значительным. Священник Владимир Нежданов в беседе с Евгением Богачковым вспоминал, как Кузнецов несколько раз при упоминании имени Державина повторял: «Мощь! Мощь!». «Это, — утверждал Нежданов, — я совершенно точно помню. „Державин — самый великий русский поэт“. Державин, как считал Кузнецов, по дару, по мощи таланта превосходил Пушкина. Даже так говорил: „Пушкину до него далеко…“. Я был поражён этим признанием. „Ну, тут… язык свою роль сыграл…“. Мол, из-за устаревшего языка Державин не имел такой славы, хотя все понимали, что это величина для русской поэзии».

Естественно, Кузнецов высоко ценил Лермонтова. Он не раз обращался к его поэзии, а в декабре 1991 года, в дни распада Советского Союза, даже написал о двух стихотворениях поэта — «Парус» и «Выхожу один я на дорогу» — очень спорное, но крайне интересное эссе «Лермонтов и революция», в котором проследил, как заложенные великим классиком традиции аукнулись русскому народу в кровавом двадцатом веке. Кстати, с возрастом Кузнецов стал более сдержанно относиться к Лермонтову. Он продолжал упиваться некоторыми его стихами, но прозу оценивал уже критически. В беседе со скульптором Петром Чусовитиным в декабре 1985 года поэт заметил:

«Лермонтовская „Тамань“ — анекдот, несостоявшийся флирт, но и кое-что ещё». Что подразумевал Кузнецов за этим «кое-что ещё»? Оказалось, «бессмертие ситуации, воплощённое силой слов». Согласитесь, это не просто кое-что ещё. Это, простите за каламбур, как раз всё.

Ещё Кузнецов чтил Фета. Он ценил у него, по словам священника Нежданова, свободу и лиричность. Кстати, Нежданов был уверен в том, что одни из лучших стихотворений поэта — «И звезда на запад покатилась» и «Без адреса, без подписи, без даты…» — зародились во многом под влиянием именно Фета. Однако удивительно: про самого Фета он почти ничего не написал. В отличие от Тютчева.

Отдельно стоит сказать о Блоке. Одно время Кузнецов считал его недосягаемым поэтом. Он даже в какой-то момент оказался в плену у Блока. Правда, пора подражательства продлилась недолго.

Вообще Кузнецов не стеснялся постоянно возвращаться к зацепившим его стихам других поэтов и заново их обдумывать. Именно поэтому ему всё время открывались в русской поэзии XIX — начала XX века какие-то новые смыслы. Неудивительно, что с годами к кому-то его любовь лишь усиливалась, а кто-то вызывал сплошное разочарование. Однако в отношении Пушкина мнение Кузнецова оставалось неизменным. Уже в ноябре 1985 года поэт заявил скульптору Чусовитину: «В 1921 году вымели всех дворян, и вместе с выметенной дворянской культурой кончился и Пушкин. Пушкин, конечно, гений, это непоколебимо ясно, поэзия ведь не умирает, как никогда не погибает и народ, но он остался в сложном закате дворянской культуры XIX века, и, заметь, с XIX века не было сказано ни одного нового слова о Пушкине. Пушкин — это наше прошлое, он как поэт античного типа принадлежит русской античности, в нём мало и христианского, если на то пошло, он как бы вылитый античный монолит. И он отнюдь не был пророком. А если и был, то что же напророчил? Движение катастрофических событий и сама революция произошли не по Пушкину, не по ведущему внутреннему устремлению этого человека, поэтому его отдельные попытки пророчествовать оказались несостоятельными. Нет-нет, поэта пушкинского типа больше не будет. Это личность именно поэтическая, а не социальная».

Но если с Пушкиным Кузнецову всё стало ясно ещё в конце 70-х — начале 80-х годов, то с другими поэтами всё обстояло сложней. Сколько раз Кузнецов менял своё отношение, к примеру, к Тютчеву! В молодости он готов был Тютчева записать в гении. Он видел в нём прежде всего большого мыслителя. А в середине 80-х годов возникли другие ощущения. В письме Виктору Лапшину Кузнецов обвинил Тютчева в косноязычии. Он утверждал: «Тютчев косноязычен. Свидетельство тому стихи: „Силенциум“, где он нарушает ритм. Пигарев, который вёл семинар по Тютчеву во время моего пребывания в Литинституте, находил, что такое нарушение ритма — загадочное своеобразие поэта. Какое к чёрту своеобразие! Косноязычие» («Наш современник», 2006, № 2, с. 138).

А возьмём Блока. Было время, когда Кузнецов разве что только не молился на него. Но потом он написал поэму «Золотая гора». По сути, это был вызов Блоку. Кузнецов обвинил любимого поэта в провалах духа, условном декоре и духовной инородности и предложил свой путь. Эту линию Кузнецов продолжил в 1981 году в заметках о Пушкине. Он прямо отметил, что Блок в поэме «Возмездие», сделав неимоверное усилие достичь ясности пушкинского слога, потерпел поражение, «потому что был соблазнён ландшафтом и перечислением того, что лежит на поверхности, и перо его соскользнуло». Позже у поэта появились к Блоку и другие претензии.