Тропы вечных тем: проза поэта - [10]

Посетитель понял, что пора уходить, и след его простыл. Хозяин уже думал о другом.][1] Он жил наверняка. Но штуки случались.

Однажды он прилетел в Туву, где в городе на крутом берегу Енисея стоит памятный знак: центр Азии. Туда его привели здешние люди, новые знакомые. Он посмотрел на каменный знак и повторил, чтобы удостовериться окончательно:

— Так, значит, здесь центр Азии?

Здешние люди переглянулись и ответили:

— Может, здесь, а может, в другом месте. На улице, рядом с бараками. Тут близко.

И повели его на тихую улицу, вдоль которой тащились серые дома, похожие на бараки. Указали на место под окном между деревьями: «Где-то здесь!» Он долго шаркал по земному месту ногами, а потом присел и шарил руками, разгребая опавшие листья. Они шелестели, шуршали, отлетали, обнажая голую землю. Он спросил:

— Вот я шарю. Скажите, я зацепил центр Азии? Он здесь?

Его новые знакомые помялись и сказали:

— Может, здесь, а может, в другом месте, но подальше будет. Говорят, жил до семнадцатого года на другом берегу Енисея один купец. Он привёз большой валун на своё подворье и объявил, что центр Азии находится у него под валуном. От его подворья сейчас и следов не осталось, а валун лежит.

Такая новость озадачила Алексея Петровича.

— Так за каким чёртом я сюда приехал? У нас такая электроника! Могли бы со спутников точно определить центр Азии! А то может статься, что он находится внизу под гостиницей, где я снял номер, и как раз под моим туалетом.

— Может и так, — рассмеялись его знакомые, с годами забытые. Он тоже засмеялся.

Держались времена развитого «изма». Коснеющий голос первого державного лица (брови и бумажка в руках) вместо любимого словечка «систематически» издавал «сиси-масиси». Стояло солнечное московское утро. Алексей Петрович проходил по улице мимо знакомой пивной. В хозяйственной сетке он нёс две буханки дешёвого хлеба. Возле пивной торчали два алкаша, верзила и коротыш, и разговаривали о странном предмете. Он уловил последние слова: «Так „голоса“ и сказали про дельфина». Алкаши смолкли и уставились на проходящего. Пройдя порядочный конец, он услышал позади топот и окрик: «Эй!» Он обернулся. Его нагнал лысоватый коротыш, обутый на босу ногу, и остановился. Он глупо улыбался. Промокшие голубые глазки поблескивали наглецой. С похмелья его голос прохудился и свистел:

— Сслушай! Мы посспорили на тебя. Я ссказзал, что ты пьёшь на троих, а мой кореш — бреззгуешь. Так как?

Алексей Петрович рассмехнулся.

— Парень! Мне на раз одной бутылки мало. А ты — на троих!

Парень огорчился и почесал с такой новости в затылке.

— Ззначит, я промахнулся на бутылку. Как быть?

Вольный художник понял по-своему его затруднение.

— Дело поправимое. Я тебя подвёл, я тебя и выручу, — он вынул последний смятый червонец и вложил его в руку парня. Тот просиял:

— Ну, начальник, ты и даёшь!

И собрался бежать. Алексей Петрович задержал его.

— А ну-ка! Что сказали «голоса» про дельфина? «Голос Америки», небось?

— Ага, он или «Би-би-си». Кореш сслыхал. Одного дельфина научили говорить по-английсски. Обидно. Мой кореш говорит: дельфин должен калякать по-русски. По такому сслучаю мы порешили разздавить пуззырёк. Сстали гадать, кому его брать. А тут ты подвернулсся.

«А занятная штучка его кореш. Видно, в забитых русских головушках много ещё свободного места, ежели туда залетают такие растопыренные мысли», — подумал он и закинул штуку:

— Пусть дельфин говорит по-английски. Скоро он будет читать на эсперанто. Это всё пустяки. Никто нас не опередит. Небесные звёзды уже полтора века говорят на чистом русском языке.

Коротыш выкатил глаза и осклабился:

— Лапшу на уши вешаешь, гражданин. Даже мой кореш не поверит.

Алексей Петрович спокойно продолжал:

— Знаешь стихи «Выхожу один я на дорогу»?

— Ззнаю. Штоколов поёт.

— Штоколов сбоку припёку. Это Лермонтов написал, самый яснослышащий русский поэт. У него далее: «И звезда с звездою говорит». Понял?

Парень хмыкнул и сообразил другое:

— А ты не начальник!

И убежал, помахивая смятым червонцем. Обернулся и крикнул:

— Ты дурак!

Алексей Петрович понял, что его ловко надули, и рассмеялся. Шёл погружённый в свои мысли и вспоминал Лермонтовское стихотворение, дважды повторил:

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел, —

и задумался. Вспомнил про говорящие «голоса»: вот ведь какая разница! Там голос ангела, а тут голоса чертей. Их, что ж, глушат, конечно, а они прут, просачиваются. Каплет тонкий наркотик инакомыслия в доверчивые мозги. А ведь они и так забиты правящим инакомыслием. Кто пристрастился к ним, тот пропал как русский, тот интеллигенция, и будет слышать только чужое. Как же! «Голоса» говорят о свободе и правах человека! Всё обман [и пыль в глаза. Потому что свободен тот, кто творит. А творит в человеке дух Божий. От добра добра не ищут. Разделение добра уже есть зло, на чём попался осёл Буридана.] Права человека выдуманы из пальца. Надо жить по совести, а не по выдумке.

Человек в букве чует смерть и расслабление. А вольный художник жил по совести. Когда ему было хорошо и спокойно, он не замечал, что она у него есть. Так человек не замечает воздуха, которым дышит. Конечно, когда воздух чист. Но воздух сердца задымлён — человеку становится плохо. При этом Алексей Петрович ощущал изнутри слабые или сильные угрызения. Но вот что удивительно! Когда совестью поступались другие, он чувствовал в себе те же угрызения. Совесть одна на всех, потому что она Божья, и хранится она в сердце, а не в голове человека.