Тропою волка - [7]

— Кости при тебе?

Разбитые, опухшие губы гадалки шевельнулись.

— Доставай.

Последние два дня отучили Румиту удивляться. Она медленно полезла за пазуху — каждое движение отзывалось в избитом теле болью, — осторожно достала бархатный мешочек и попыталась развязать. Опухшие пальцы подчинялись плохо, и гадалка растянула крученый шнур мешочка зубами, запачкав бархат кровью. Она вытряхнула на ладонь белые кубики с черными точками, вспомнила, что хотела выбросить их в море, да не успела. Торопилась убежать из Доршаты, хотя в глубине души разве не знала совершенно точно, что от «волков» не убежишь, не скроешься?

Великий норлок поглядел на кости, потом снова на Румиту:

— Бросай.

Румита подняла глаза — левый заплыл почти, глядеть больно — и поняла, что не ослышалась.

Она хотела, как полагается, перемешать кости, но пальцы почти не сгибались. Бросила она не сильно, но длинный стол, посредине которого стоял большой подсвечник на девять свечей, оказался отполирован отменно: кубики разлетелись далеко, а один остановился почти на самом краю стола. Одновременно шагнули к столу Великий норлок и Румита, одновременно выдохнули: норлок — сквозь зубы, гадалка — еле шевельнув разбитыми губами:

— Семерка...

Румита как-то слышала, что перед смертью вся жизнь человека в один короткий миг проносится у него перед глазами: с босоногого детства и до последнего дня. Но ничего подобного ей не привиделось, и прощаться с жизнью она не стала: попрощалась еще тогда, когда очухалась на седле у норлока и тут же снова получила в физиономию.

Голова у нее сильно закружилась, и все звуки пропали. Сульг что-то произнес, но Румита уж не слышала его слов. Откуда-то появился другой норлок, ухватил гадалку за шиворот и выволок из покоев. Мир снова закружился вокруг, заколыхался и поплыл, мутная волна накрывала с головой, мешая дышать. Румите чудилось, будто она опять едет куда-то. Она задыхалась, пытаясь ухватить ртом воздух и проваливаясь, словно в темный омут. И вдруг будто выплеснуло волной на берег: кто-то снова схватил ее за шиворот, стащил с седла, встряхнул и поставил на ноги. Румита ощутила под ногами твердую почву, разлепила глаза, и рот ее приоткрылся от изумления. Она была во дворе кабака старины Фитча в Доршате, откуда бежала три дня назад, спасаясь от «волков» Сульга. Румита с опаской оглянулась: позади — никого. Норлок, что привез ее, исчез, как сквозь землю провалился.

В дверях стояли Мелфин и Бретен, оба с вытаращенными глазами. Румита хотела махнуть им рукой, но ноги вдруг подкосились, и она опустилась на землю, прямо там, где стояла. Ухватившись рукой за столбик коновязи, девушка прислонилась к нему лбом и замерла: не верилось, что все закончилось. Потом пошарила в кармане: хотела отыскать мешочек с костями, чтобы тут же выбросить их в канаву. Гадальных костей в кармане не оказалось. Девушка проверила другой — обнаружила деньги, оставшиеся от уплаты за место на корабле, и пожала плечами.

И только когда она уже сидела за столом рядом с Мелфином и Бретеном, когда старина Фитч притащил для нее кружку неразбавленного крепкого пива и уселся напротив, глядя на девушку во все глаза, Румита вдруг вспомнила: гадальные кости так и остались на столе у Великого норлока.

Глава вторая ПРИХОДЯЩАЯ С ТЕМНОТОЙ

Сквозь высокие стрельчатые окна в свинцовых переплетах видно было, что в горах уже кое-где выпал снег. Значит, совсем скоро кейлих Кхир принесет на своих крыльях зиму в Доршату. Эта старая ведьма с синим от стужи лицом и длинными белыми волосами спустится с гор в долину, пройдет по лесам, равнинам и холмам, чтобы поглядеть, все ли готово к зиме. Проверив, снова поднимется на вершину самой высокой горы, стукнет ледяным посохом, и вся земля сразу покроется льдом и снегом, задуют суровые ветра, закрывая торговым кораблям путь в бухты и гавани Доршаты. К весне силы Белой Ведьмы постепенно убывают. Чем длиннее дни, тем слабее становится злая старуха. И наконец когда, радуясь солнцу, побегут первые ручьи, оборачивается кейлих Кхир простым серым камнем-валуном и пережидает лето, чтобы вновь вступить в свои права поздней осенью.

Заседание Совета Шести тянулось так же долго, как и осенний тусклый день. Перед началом заседания секретарь, незаметный и тихий человек с серебряной цепью на шее, положил перед участниками Совета по листу превосходной голубоватой бумаги. На каждом прекрасным почерком, с росчерками и изящными завитушками были изложены шестнадцать вопросов, которые предполагалось рассмотреть на сегодняшнем заседании. Разложив листы, секретарь уселся за маленький столик, находившийся сбоку от огромного овального стола, и принялся терпеливо дожидаться, пока члены Совета займут свои места. Предполагалось, что сегодняшнее заседание будет вести человек — канцлер Белого Дворца. Вспомнив об этом, секретарь беспокойно поерзал на неудобном стульчике. Канцлер имел отвратительную привычку излагать свои соображения голосом настолько тихим и невыразительным, что приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы разобрать слова и занести их в протокол. Секретарь строго глянул на двух писцов, сидевших чуть поодаль, — каждый из них держал на коленях специальную доску с пришпиленной к ней бумагой для записей — и перевел взгляд на второго члена Совета из Белого Дворца. Представитель Палаты общин, тоже не подарок. Говорил он, правда, громко, но стоило ему разволноваться — а это бывало слишком часто — начинал тараторить с необыкновенной скоростью. Слова вылетали из его рта, словно бешеные мухи, только успевай ловить. Из людей замечательно умел говорить лишь правящий Наместник. Секретарь украдкой бросил быстрый взгляд в его сторону: Наместник уже восседал на своем месте, а Представитель палаты, стоя за его креслом, что-то почтительно шептал ему на ухо, тыча пером в повестку заседания. Да, вот кто излагал свои мысли прекрасно: достаточно громко, отчетливо, делая паузы, которые придавали его речи значимость и весомость. Но, к сожалению, он еще не скоро будет вести заседание. Секретарь с озабоченным видом глянул в свои бумаги: так и есть, следующий Совет Шести проведут норлоки Серого Замка.