Тропою волка - [131]

— Если вам что-то не нравится, — говорил он Чарнецкому и Сапеге, — то попытайтесь договориться! Решите дело миром, тем более что правда на стороне этой лиги! Найдите деньги людям, а не посылайте против них войска! Я за собственные деньги снаряжал хоругви! Мой кузен Богуслав тоже! Ни гроша не получил я из казны! Вы тут все идиоты! Я ухожу от вас!

Чарнецкий, впрочем, ничего не ответил Михалу. Возможно, старый воевода был полностью согласен с молодым несвижским князем. Ну, а Сапега молчал, как обычно. Так конфедераты оказались между двух огней: с одной стороны свои, с другой — Хованский.

Осень выдалась в тот год теплая и сухая. Литвинские боги размалевали и без того живописные лесные опушки осенними цветами так, что глаз трудно было оторвать от этой красно-желто-оранжевой палитры. Но Жаромскому было не до красот местной природы. В его лагере прозвучал сигнал отбоя. И хотя было еще довольно-таки светло и тепло, небольшие костры все же развели, чтобы поджарить на них сало или голубя.

— Ну что, пан воевода, приуныли? — Кмитич подошел и сел на бревно рядом с Жаромским, который жарил на углях тушку убитой накануне горлицы. — Трофей не велик? Ну, да ничего. Как говорили наши предки — ужин отдай врагу. А вот обед раздели с товарищем. Вы разделите завтра своей обед со мной? — свежевыбритое лицо Кмитича выглядело моложе, улыбка озаряла полковника.

— Сбрили свою партизанскую бороду, пан Кмитич? — улыбнулся в ответ Жаромский и тут же спросил несколько грустно:

— Не жалеешь, Самуль, что связался со мной?

Где-то в лесу захохотала сова. Кмитич прислушался, посмотрел на рыжее пламя, игравшее оранжевыми бликами на его чистом лице, и улыбнулся.

— Нет, не жалею, пан воевода. В такое уж я время родился, что лучшие годы проходят на войне. Михалу Радзивиллу, моему сябру, еще хуже. Ему на днях двадцать пять стукнет. Парень с девятнадцати лет в этой кровавой мясорубке варится.

Мне уже тридцать! Но… будет что вспомнить на старости лет. Будет что внукам рассказать у камина зимним вечером, — Кмитич засмеялся, покрутив головой. — Во как я заговорил! Как будто уже все позади!

— Я не о том! — поморщился Жаромский. — Я не о всей войне тебя спрашиваю, а только про сегодняшний момент. Ведь между двух огней находимся! Между двух гор. Надежд — никаких!

Кмитич внимательно посмотрел на воеводу:

— У меня сын растет. И вот вырастет он, а я ему что скажу, что воевал-воевал за свободу своей радзимы его батька, а потом вдруг испугался?

— Я, между прочим, не за себя боюсь, я о людях думаю, — несколько обиделся Жаромский, грустно повесив длинные волосы, — в Вильне мы обороняли замок до последнего, и если бы не мокрый порох, то взорвал бы я себя! А ты… испугался! — Жаромский отпил из темно-зеленой бутылки терпкого рома. — Хочешь? — протянул он бутыль Кмитичу. Тот взял, отхлебнул, сморщился, потряс головой, занюхивая рукавом.

— Ну и гадость же вы пьете, пан воевода!

— Английский ром!

— Вы лучше в Кушликах самогона купите! Во сто раз мягче и полезней! Эту херь пираты Лапусина пусть хлебают!

Жаромский забрал бутыль. Вздохнул.

— Пью, чтобы хоть как-то взбодриться, а не получается, — сказал он, печально посмотрев на пламя огня, стреляющее искрами. Снова крикнула в лесу сова.

— Эхе-хе, пан Самуль! — покачал головой Жаромский. — Мы не сможем воевать на два фронта. У нас слишком мало людей для этого, а денег совсем нет. Еды… кто что сам найдет! Во, — он кивнул на зарумянившуюся тушку горлицы, — Бог послал голубя, и на том дзякуй.

— То есть мы зажаты между двух гор? — как-то совершенно беспечно произнес Кмитич, подбрасывая в костер сухую ветку. — Веска местная, пан Жаромский, смешно называется — Кушликовы горы, — Кмитич засмеялся и пропел:

I слева гара,

I справа гара,

A паміж тых гор

Сонейка ўстае.

Жаромский усмехнулся, посмотрел на Кмитича искоса:

— Это что значит, пан Неунывающий?

— Сонейка — это мы, пан воевода! Какими бы ни были эти Кушликовы горы, а мы между ними встанем! Однажды я и сам испугался, пан Жаромский. Было это шесть годов тому назад. В Смоленске в августе 54-го. Вдруг стало темно, и солнце заслонила луна! И что? Не долго-то продержалась та луна! Солнце все же выглянуло уже через две минуты. Вот и Вы сейчас, пан Жаромский, боитесь этого двухминутного затмения. Оно пройдет, уверяю! Солнечный света мы и есть свет на этой войне — не заслонить ничем! Бог на нашей стороне. Я не знаю как, но мы победим. Сил у нас много, а сомнения… Черт с ними, с сомнениями! Как говорил мой батька, хороший солдат перед боем всегда хорошо нервничает.

Жаромский, слушая Кмитича, тоже улыбнулся. «Мне бы его оптимизм! — подумал он. — Это, наверное, и хорошо, что Кмитич верит в победу. Добрый знак. Но… неужто он не понимает опасности?»

— Все наши беды от того, что нет своего короля! — продолжал Кмитич. — Вот где прав был Януш Радзивилл! Будь у нас свой великий князь, разве были бы все эти проблемы и непонятки с королем, что сейчас происходят?

— Верно, — согласился Жаромский, — я, между прочим, был полностью за Унию с Карлом Густавом. Подписался под ней.

— Да я не об этом! Это все уже было слишком поздно, любы мой Хвалибога, — Кмитич почувствовал, что малость захмелел от крепкого морского рома, — мы все сильно обманывались на тот день. Верили, что кто-то нас спасет, не мы сами. Но для Карла Густава Швеция есть его родная страна, а для Яна Казимира Речь Посполитая — это все же в первую очередь Польша!