Тропою волка - [114]

Ночью ворота Борисова открыли, и хоругвь в сотню всадников влетела в город. Первая неудача — внезапности не получилось. Практически тут же в ночной тишине, нарушаемой только топотом копыт, громко бабахнули выстрелы мушкетов, пальнула пушка. Партизаны сшиблись с конными стрельцами, зазвенела сталь. В какой-то момент на темных улицах Борисова все смешалось, и нельзя было понять, где свои, а где чужие, кони храпели и ржали одинаково, одинаково громко кричали люди. Оставшиеся за стенами города пятьдесят человек под командованием Сичко бросились на выручку товарищам, но в хаосе ночного боя долго не могли сориентироваться, открыв стрельбу по своим же…

Кмитич бился в первых рядах. Он уже свалил ударом карабелы с коня здоровенного бритоголового стрельца. Кмитич вообще обратил внимание, что в гарнизоне Борисова, похоже, сидит некий отборный полк головорезов — все московиты огромного роста, в черных, почти поповских рясах, вооруженные до зубов, многие с уже зажившими шрамами на лицах. Эти громилы дрались отменно. Партизаны начали медленно отходить. Но ворота захлопнули, и хоругвь Кмитича взяли в кольцо. Вскоре со стороны зазвучали новые выстрелы, и Кмитич понял, что люди бурмистра стараются как-то помочь ему.

— Пробивайтесь к воротам и откройте их. Взорвите гранатами! Я вас прикрою! — крикнул Кмитич Сичко. Тот кивнул и бросился выполнять приказ. Кмитич продолжал сдерживать напор врагов. Партизаны дрались самоотверженно, но московитов скопилось вокруг них втрое, а может, и вчетверо больше… Ухнула граната. Потом еще две. По крикам и шуму Кмитич, уже раненный в плечо и бедро, слышал, что Сичко удалось открыть ворота и отогнать от них московитов. Но надолго ли?

— Уходим! Все! Быстро! — кричал Кмитич своим ратникам.

Партизаны, с трудом отбиваясь и отстреливаясь, бросились обратно, вон из города, оказавшегося для них коварной мышеловкой. Кмитич яростно рубил своей верной саблей наседавших врагов, сжимая в левой руке мушкетерский дагой, которым орудовал также весьма умело — уже ранил им четверых.

— Уходим, полковник! — крикнули ему.

— Уходите! — ответил Кмитич. В этот самый момент он хотел лишь одного: остаться и умереть, умереть за все свои просчеты, за погибших товарищей, за любовь. Чувствуя свою роковую ошибку, Кмитич жаждал теперь искупить свою вину кровью. Погибли его люди, вероятно, треть от всей хоругви, и он, Кмитич, должен за это ответить.

К нему подскочил очередной вражеский всадник, вскинул пистолет. Выстрел. Но Кмитич успел пригнуться — пуля просвистела у самого уха. Однако, выпрямляясь, Кмитич угодил под удар ручкой пистолета по голове. Все закружилось и поплыло перед глазами. После яркой вспышки от удара Кмитич вообще утратил на какой-то момент способность видеть. Новый удар вышиб его из седла. Полковник потерял сознание.

Очнулся Кмитич на холодном каменном полу лютеранской кирхи, его окатили водой из лоханки. Перед ним стояли люди в черных и серых одеждах, перетянутые ремнями. Ближе всех, с лоханкой, склонилось лицо какого-то чудовища: красное, словно маска, без бровей и ресниц, со скошенным на бок носом. «Неужто черти? Неужто пекло?» — первое, что успел подумать полковник. Руки человека над ним были такими же, как и лицо: обожженно-багровыми, словно он недавно побывал в огненном пламени.

— Очнулся, литовская мразь! — щербатый рот краснолицего растянулся в кровожадной улыбке.

Рядом на полу, видимо, сильно избитый, лежал еще один человек… Кмитича спрашивали, били, спрашивали опять, что-то о численности отряда. «Какая разница, все равно убьют», — отрешенно думал оршанский князь и молчал.

— Да зачем нам знать, сколько их! — крикнул кто-то с легким донским акцентом. Видимо, казак.

— Мы и так бачили, что их две сотни, не боле! Отымите зараз сорок два и получите около полутора сотен. С такой силишкой они сюда не сунутся!

«Значит, наших погибло сорок два, — соображал Кмитич, — сорок два человека на моей совести».

— Верно! Давай на крест его, и пусть вороны глазенки ему повыклевывают! — вновь оскалился беззубым ртом краснолицый. — Мы так у Чернова часто делали. Умирать будет, сволочь, медленно и мучительно.

«Значит, вот где они, недобитки Чернова, окопались! — вновь как-то безразлично подумал Кмитич. — А этот краснорожий, видимо, в Казимире свою отметину получил». Кмитичу стало жаль, жаль лишь того, что не сможет забрать с собой на тот свет хотя бы одного из этих головорезов.

Кмитич молчал. Молчал, когда прижигали его огнем, когда, вытащив за ноги во двор, нещадно хлестали спину кнутом, да так, что кровь брызгами летела во все стороны… Молчал и второй истязаемый. Кто это был — Кмитич не мог видеть, лишь слышал глухие всхлипы этого человека и свист кнута, разрубающего воздух, вонзающегося в плоть. Пошел дождь. Первый весенний дождь. «Ангелы плачут по погибшим, может, и по мне», — вновь как-то без эмоций думал Кмитич, чувствуя, как дождевая вода капает на иссохшие губы.

Длинные волосы оршанского полковника превратились в мокрые спутанные струи — продолжение дождя. Дождь, похоже, торопил и палачей побыстрей заканчивать казнь. Все происходило во дворике лютеранской кирхи, уцелевшей лишь только потому, что она была построена из камня. Остальные расположенные рядом пять строений были сожжены до основания. Напротив кирхи стоял большой деревянный крест, также полностью уцелевший. На него и уложили истерзанное тело оршанского князя. Гвоздей не нашлось, и Кмитича крепко привязали к кресту веревками за руки и ноги. Вновь установили крест. Кмитич не чувствовал ни боли, ни страха, ни каких-либо других значимых ощущений. Он с трудом повернул голову и сквозь упавшие на глаза мокрые спутанные локоны волос посмотрел, как рядом возвышается второй крест. На нем висел человек с чубом на бритой макушке и безвольно обвисшими длинными усами. Кмитич узнал бурмистра Тарасевича.