Тропою волка - [113]

Слава о дерзких партизанах по Полоцкому, Витебскому и Менскому воеводствам была столь громка, что потери от боев отряд Багрова с лихвой восполнял постоянно прибывавшими в отряд крестьянами из разоренных московитами сел и хуторов или горожанами из захваченных местечек. Порой приезжали на повозках, груженных оружием и провиантом, люди, которых отряжали Кмитичу витебские и полоцкие шляхтичи. А однажды часовые привели в отряд двух французов в разукрашенных лиловыми перьями шляпах с высокими тульями. И Кмитич, и Елена были немало удивлены, услышав, что французы являются королевскими офицерами, приехавшими в отряд повстанцев по приказу Людовика в ответ на запрос Богуслава Радзивилла, чтобы обучать партизан Кмитича самим мастерить гранаты, делать разрывные ядра и обращаться с огнестрельным оружием.

В середине января Кмитич узнал, что его родное местечко Бабиничи, к югу от Орши, где он родился в фамильном поместье Кмитичей, занято московитским гарнизоном в триста стрельцов, пехотинцев и наемных казаков. Бабиничи, до сих пор божьими молитвами избегавшие сапога чужого солдата, были разорены, а староста Градович замучен до смерти. Кмитич со своей сотней лихо налетел на местечко ранним утром. Оккупанты, захваченные врасплох, были порублены саблями, поколоты пиками и посечены пулями. Лишь пару десятков спаслось бегством. Почти пятьдесят пленных были безжалостно казнены — повешены с табличками на груди, перечислявшими их преступления перед мирным населением Княжества. Впрочем, шестнадцать пленных казаков горячо высказывались за присоединение к отряду партизан, но Кмитич провел дознание, и местные жители подтвердили, что сии «добровольцы» особенно лютовали в Бабиничах по части грабежа и убийств. Разъяренный оршанский князь никого не пощадил.

Освобождение родного поместья, впрочем, не особо обрадовало князя: треть обитателей Бабиничей — более ста человек — либо были убиты, либо бежали, замучен старый добрый Градович, исчезли из отцовской конюшни все кони, а любимая мельница Кмитича сгорела. Теперь же Кмитич рвался напасть на Борисов, что многим казалось безумием. Безумием это и было.

— Город на ладан дышит. Один сильный удар — и мы ворвемся в Борисов, — запальчиво говорил Кмитич своим ратникам, — главное, договориться с горожанами, чтобы открыли ворота. И тогда смерть захватчикам!

— Это глупо. Гарнизон в Борисове силен и многочислен, а наших сил очень мало для штурма. Я не даю добро, — возражала Елена.

— Тогда я сам со своими хлопцами осуществлю задуманное, — пристально смотрел в глаза Елены Кмитич.

— Я запрещаю, — холодно отвечала Елена.

— А я и не спрашиваю. Просто ставлю тебя в известность, — холодно отвечал ей оршанский князь…

Из командиров лишь Сичко вызвался идти с Кмитичем, а его друг вилинец Плевако, к которому Кмитич уже начинал ревновать Елену, остался в лагере.

Два дня хоругвь в полтораста партизан кружила вокруг города, засылая в Борисов лазутчиков. Переодевшись в нищего, в город пробрался и сам Кмитич. Он встретился с бурмистром Тарасевичем и узнал, что борисовчане уже, в принципе, готовы к бунту, уже не раз пытались его поднять, но гарнизон московитов был недавно укреплен, а стены города слишком крепки для взятия Борисова такой небольшой хоругвью, как была у Кмитича. «Тут без пушек, без подкопов и без шанцев делать нечего», — думал и сам Кмитич, но все равно решил рискнуть и взять нахрапом упрямый город.

— Нам бы, главное, ворваться в ворота, — убеждал он бурмистра, — а ваша задача, пан Тарасевич, открыть нам эти самые ворота. Если мы беспрепятственно войдем, то штурма не потребуется, а мои хлопцы каждый трех московитов стоят.

Но умудренный житейским опытом, Тарасевич все равно колебался.

— Слишком уж малая у вас сила. Тут их почти пять тысяч, — говорил он, бросая на Кмитича недоверчивые взгляды. Однако темпераментный оршанец продолжал убеждать, говорил, что как только его хоругвь ворвется в город, то подоспеет и еще две сотни, а там и остальной отряд подойдет.

— Фактор неожиданности — великая вещь, — убеждал Кмитич бурмистра, и тот скрепя сердце согласился, предупредив, однако:

— Ворота я ночью распоряжусь тайно открыть, но сам буду делать вид, что ни при чем, что ничего не знаю. Если попытка сорвется, то ваши, кто случаем в плен угодит, не должны меня вспоминать вообще. Лады?

— Договорились, — кивал Кмитич, отчасти понимая, что рискует, подставляет под меч и пулю себя и своих людей, но уже ничего не мог с собой поделать: эта любовь скрутила его в бараний рог, мучила и терзала, словно палач, бьющий кнутом жертву, заставляла идти на безумные поступки. «Ничего, прорвемся, — говорил себе Кмитич, — я ей покажу, что значит Кмитич. Елена еще узнает меня, а если нет, то нехай меня убивают москали! И пусть она горько плачет!»

В середине марта снег все еще лежал на промерзлой за последний зимний месяц земле, а погода стояла, словно осенью, хмурая, небо заволокло серо-белесыми облаками, как будто все еще царил зимний февраль. Глядя из седла на изгиб узкой Березины, чернеющие на фоне все еще белых от снега крутых берегов голые деревья, словно аккуратным брадобреем подстриженные ровно сверху, с уже сидящими на мириадах голых веток грачами, Кмитич с тоской подумал, что его родная страна почему-то и представляется ему таким вот грустным зимним пейзажем, скупым, но до слез родным. Словно прощаясь, смотрел Кмитич на эти голые деревья, на темную воду реки, думая о том, что задумал безумие. «Ерунда! — гнал он тревожные мысли. — Безумие только и помогает выжить на этой войне. Мне же помогает если не Бог, то сам дьявол». Тем не менее чувство, что он прощается с родной стороной, не покидало полковника. «Может, повернуть назад? — задавал он себе вопрос, но тут же отвечал: — Обратной дороги нет! Или овею себя славой освободителя Борисова, или геройски сгину под стенами города!»