Тропою тайн - [35]

Тео ответил ему мудрым профессорским взглядом. «Правда? — казалось, отвечал он. — А вот ты выглядишь неважно».

Глаза Пола наполнились слезами, губы растянулись в глуповатой улыбке. «А как, черт возьми, должен выглядеть мужчина, который только что ушел от жены?»

Внезапно на Пола нахлынули воспоминания о матери, проводившей бессонные ночи у постели Билли. При этом она вязала бесконечный плед. Словно наяву, Пол услышал позвякивание спиц, увидел, с каким ожесточением мать вывязывает накиды и петли, словно веря, что непрекращающаяся деятельность поможет ей спасти жизнь сына. Билли ничто не помогло. Но плед сохранился — теплый шерстяной плед сочного оттенка закатного неба, почти дар свыше, которого Пол никогда не ожидал от женщины, обожающей полуфабрикаты кексов «Бетти Крокер» и каждое воскресенье надевавшей в церковь шляпку-ток. Этот плед согревал Пола по ночам, когда ему нездоровилось и одного одеяла было недостаточно, чтобы прогнать озноб.

Он не позвонит Элли. Но и не перестанет надеяться на лучшее.

Она еще может передумать.

Или он может изменить решение.

— Доктор Найтингейл! — Тихий молящий голос заставил его обернуться.

Серена Блэнкеншип в мятом ситцевом платье вперила в Пола неподвижный, измученный взгляд. Ее волосы были растрепаны, она крепко сцепила пальцы.

— Пол, — мягко поправил он. — Пожалуйста, зовите меня по имени. — Соблюдать формальности после всего, что они пережили, было нелепо.

— Хорошо, Пол. — Ее губы дрогнули в робкой улыбке. — Есть ли какие-нибудь… изменения?

Пол сказал себе, что было бы непростительной ошибкой слишком обнадеживать Серену — особенно сейчас, когда состояние Тео еще внушает тревогу. И все-таки…

— Если честно, то есть, — откликнулся он. — Ему немного лучше. На мой взгляд, радоваться еще слишком рано… Подождем день-другой. Но, судя по последним показателям, кризис миновал.

Молча посмотрев ему в глаза, Серена разразилась рыданиями.

Пол бережно обнял ее, думая об Элли, вспоминая, каким беспомощным чувствовал себя при виде неистовой скорби жены. Но Серена плакала от радости. Ее надежда возродилась, и она увидела будущее, о котором боялась даже мечтать. Разве Элли не вправе мечтать о том же?

Держа Серену в объятиях, стоя в свете флуоресцентных ламп, слыша негромкое гудение мониторов и вздохи аппаратов вентиляции, Пол спросил себя, кто и кого сейчас утешает.

Как ни странно, он вдруг вспомнил о ребенке, которого когда-то потеряла его жена… Возможно, эта крошечная девочка выжила и стала молодой женщиной. Мысленно Пол видел эту женщину, похожую на Элли тех времен, когда они познакомились. Унаследовала ли она решимость его жены? Стала ли такой же сильной, любящей и страстной?

И он вдруг помолился о том, чтобы дочь Элли, какой бы и где бы она ни была, в глубине души сознавала, что мать любила ее — так же сильно, как женщина, плачущая в его объятиях, желала, чтобы ее сын выжил.

Глава 5

Июнь 1994 года

— Смотрите! Смотрите, лошадки! — Девчушка в розовых шортах и тенниске с медвежатами тянула Скайлер за руку и указывала на шествие, медленно движущееся по Пятой авеню под обжигающим июньским солнцем.

Скайлер улыбнулась пятилетней Трисии, в который раз поразившись ее сходству с маленькой Микки. С копной кудрявых темных волос и огромными карими глазами, Трисия казалась дочерью Микки, а не племянницей. Проследив направление восхищенного взгляда девочки, Скайлер увидела лошадей — четырех массивных гнедых жеребцов, на спинах которых восседали полицейские в форменных рубашках с короткими рукавами и джодпурах[19], двигаясь ровным строем между оцеплением пеших полицейских и колоннами парада. Заняв удобную позицию рядом с Микки и семилетним Дереком, братом Трисии, у тротуара на углу Пятой авеню и Пятой улицы, Скайлер хорошо видела шествие. Сейчас мимо них проходил школьный оркестр в малиновой и желтой форме, громко и чуть фальшиво играя музыку, напоминающую польский национальный гимн, однако толпа, теснящаяся у тротуара, оживленно приветствовала его.

Когда Микки предложила Скайлер в эту субботу показать племяннику и племяннице город, та согласилась только из вежливости, понимая, что одной подруге не справиться с двумя резвыми малышами. Будь на то ее воля, Скайлер предпочла бы день абсолютного безделья. Она еще не оправилась от череды вечеринок и семейных праздников, которые родители устраивали последние две недели по случаю того, что Скайлер окончила Принстон. А послезавтра она намеревалась приступить к привычной летней работе в Нортфилдской ветеринарной клинике и начать усиленно готовиться к Уилтонскому состязанию по классическому конкуру, до которого оставалось всего две недели.

Но экскурсия — они уже осмотрели Эмпайр-Стейт-билдинг и Рокфеллеровский центр, а затем собирались побывать в «Шварце»[20] — неожиданно для самой Скайлер увлекла ее. Прежде всего Трисия и Дерек оказались очаровательными детьми, проворными, как обезьянки. К тому же общество малышей отвлекало Скайлер от размышлений о Прескотте.

Прескотт… Господи, что же сказать ему?

Прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, Скайлер смотрела на ансамбль народного танца, участники которого, в ярких костюмах с пышными рукавами, проходили мимо. Но, глядя на танцоров, она не видела их, ибо вспоминала, какая боль сквозила в натянутой улыбке друга, когда в прошлую субботу он подвез ее до дома. Но что такого ужасного она сказала? Прескотт застал ее врасплох. На что он надеялся, вдруг сделав ей предложение? Как только первое потрясение прошло (Скайлер не понимала, почему вообще испытала потрясение — ведь они с Прескоттом дружили уже пять лет), она совершила то, что Микки однажды метко назвала «болезнью недержания языка за зубами», и выпалила: «А зачем?»