Тропою снов - [9]

Вершина Света здесь стоит, в Накеормае, Вершина Тьмы находится в Черностепье, в проклятом городе Дорей-Шагорре, а Вершина Сумрака вот уже тысячу лет как разрушена, даже следа от нее не осталось. Да и некому ее искать, восстанавливать. Нет больше в нашем мире детей Сумрака. Перевелись без своей Вершины полностью. И сам Сумрак начал угасать, уходить из нашего мира; некому его беречь, некому заклинать в посвященных ему храмах, и самих храмов Сумрака давно уже ни одного не осталось. Мало в этом хорошего! Когда иссякнет последняя капля Сумрака, мир погибнет — двум Вершинам не уберечь Грань от хаоса Междумирья. Да только что нданны сделать могут? Они сами нынче уже не те, что прежде… растеряли почти все свои умения и знания. Только и могут то беречь, что еще у них остается.

— Ой, — тихо сказал Юлеська.

Я очнулась от своих мыслей. И впрямь — ой. Верховный аль-нданн, сам Баирну, шел нам навстречу, и надеяться на то, что его мимо пронесет, было нечего. Верховный любит у озера прогуливаться, это все знают. Но где и когда он появится угадать почти невозможно. Невозможно застать, если специально ищешь, озеро-то большое. Да Верховного и иной раз при Храме днем с огнем не найдешь, особенно если нужен! А тут как нарочно кто заклинанием вызвал, не иначе, чтоб он на нас полюбоваться мог.

Он нам с Юлеськой, конечно, ни слова не сказал. Но во взгляде его читался явный интерес. Мол, где и какие это собаки вас кусали. Юлеська сразу под ноги себе уставился, взгляд Верховного терпеть не каждому по силам. Меня, впрочем, тоже хватило ненадолго.

— Упал он, — сказал я наконец, кивая на Юлеську. — Я вытащила. Вот… домой идем.

Баирну только плечами пожал. Глупые, мол, дети, что взять с вас. Подпихнул носком сапога песок — этак небрежно, с ленцой. Взвились из под ног диковинные радужные птицы, я и ахнуть не успела.

Верховный аль-нданн усмехнулся, на нас глядя, понимающе так, с изрядной долей ехидства, да и пошел себе дальше. При каждом шаге из-под его ног разлетались яркие иллюзорные птички, разлетались и гасли, падали вниз обычными песчинками. Магия! Причем самой высшей пробы. Да почему бы и нет, если тебе Силу девать некуда?

— Псих, — с досадой сказал Юлеська вслед, громко говорить, впрочем, поостерегся. — Чокнутый. Совсем с ума съехал…

— Молчи, — говорю. — Молчи, много ты понимаешь там…

Легко списать все чудачества Верховного на старческий маразм. Никто ведь не знает толком, сколько ему лет. Он тысячелетней давности войну помнит, в которой целый Предел истреблен был из нашего мира. Говорят, сам воевал. Говорят даже, будто в падении Вершины Сумрака и его заслуга есть немалая. Очень даже может быть. Нданны высшего круга Посвящения могут жить столько, сколько им захочется. В Междумирье они исключительно по своей воле уходят, когда им жизнь надоедает окончательно. А не похоже было, чтобы нашему Верховному надоело жить!

Да, иногда он ведет себя очень странно. Но все это оттого, что он одинок, как никто другой во всем мире. Нет никого, равного ему по уму, жизненному опыту и Силе. Дети, внуки и правнуки давным-давно завершили свой земной путь, братья и сестры, если они были, — тоже. Не говоря уже о родителях. Не с кем ему разделить горе или радость, счастье или страдание… и бремя ответственности за Вершину Света и весь Накеормайский предел так же в одиночку нести приходится. Люди боятся его, сочиняют всякие небылицы, плетут всякую ерунду — со страха! Это ведь проще, чем попытаться понять. Хотя бы попытаться!

— Пойдем, — говорю я Юлеське. — Пошли, недалеко осталось…

Хорошо вернуться в теплый дом! Греть в ладонях кружку горячего шерта, чувствуя, как отпускает потихоньку тело промозглый холод… Пускай осень стонет и плачет за окнами, в маленький мирок домашнего уюта ей доступа нет.

Сешма, нас с Юлеськой увидев, раскудахталась, что твоя квочка. Вот этого у нее не отнимешь — готовности помогать, не считаясь с собственными неудобствами. Что мешало ей остаться дома, среди своих? Нет, пришла ко мне по такой непогоде, дождалась, покуда я вернусь… да ведь и не сидела же праздно: прибралась в комнатах, лампы зажгла, на кухне ужин приготовила. От моих неуклюжих благодарностей она только отмахнулась и даже обиделась, мол, хватит бурчать, ведь мне же нетрудно.

— Не служанка ты мне, Сешма, — сказала я все-таки. — Не обязана ты на меня работать. Что родичи твои о тебе подумают?

— Их проблемы, — сказала Сешма, больная это у нее мозоль — родня. — Лучше ты скажи, что с вами случилось! Вы сами на себя не похожи!

— У него спроси, — кивнула я на Юлеську.

Тот только скривился. Но рот открыть не осмелился. Насмешек ждал, не иначе. Но мне смеяться совсем не хотелось. Глаза б мои этого героя больше не видели…

— Я упал, — сообщил он наконец.

— Куда?

Юлеська начал рассказывать, то и дело косясь на меня. Но я молчала, и он постепенно осмелел, начал по своему обыкновению хвастать. Я молчала. Мне было все равно.

Странное чувство, какая-то непонятная тоска владела мною. Вроде как я сидела за столом, пила горячий шерт, ела сладкие булочки, испеченные Сешмой. Но мои друзья были по одну сторону толстого, непробиваемого стекла, а я — по другую. И пробить эту стену невозможно. Невозможно никак. И… неохотно. Я не хочу бросаться грудью на эту стену! Я хочу просто сидеть в тишине и покое, и чтобы мне никто не мешал, и чтоб умолк, наконец, бесконечных шум этих глупых разговоров…