Тропами Яношика - [11]

В лес мужа собирала обычно сама: и продукты в сумку сложит, и лыжи вынесет — только иди.

С тяжелой сумой, с топором за поясом — точно на заготовку дров отправлялся Фримль в горы, где пробирался лесными чащобами, доступными только ему одному. Не останавливали его ни стужа, ни грозный закон, изданный гардистами в отношении тех, кто помогает партизанам.

А с наступлением весны Фримль стал ходить к «сынкам» еще чаще. И всегда, кроме еды, нес какую-нибудь добрую весть о событиях на фронте.

Но сегодня Эмиль чувствовал себя несколько смущенным.

Дело в том, что шел он не один. За ним, тяжело дыша и часто кашляя, брел худой изможденный человек. Эмиля мучил вопрос, как отнесутся жители колибы к этому новичку, еще одному чеху.

Очень хотелось, чтобы «сынки» приняли новичка, как своего.

Моросил мелкий дождик. В ущелье, заросшем густым лесом, было тихо. А когда путники поднялись на перевал, в лицо им хлестнуло тугим колючим ветром с мелким, как песок, дождем.

Эмиль остановился и крикнул:

— Лацо, давай мне вещи, а то тебя с ног собьет.

— Что вы! Я крепкий! — ответил Лацо, которого ветер гнул и качал как хворостину.

— Ты не храбрись, держись за мной, а то скатишься под гору.

— Да не такой уж я хилый, как вам кажется, — пробормотал Лацо.

Но ветер заглушил эти слова, и проводник их не услышал.

В лесу все сильнее лил дождь. А в домике под сосной было тепло и уютно.

В печурке, мигая и потрескивая, весело горела смолистая лучина. Партизаны тесным кольцом сидели вокруг приемника. Кто на полене, кто на собственной ноге. Радиоприемник можно было включить посильней, поставить на стол и слушать, лежа на постели. Но партизаны экономили питание, поэтому включали на самый слабый звук. Николай иногда прикладывался ухом к приемнику — хотелось как можно ближе быть к тому, кто говорит там, в непостижимо далекой Москве.

— Тихо! — вдруг поднял он руку, и лицо его, освещенное колеблющимся светом лучины, оживилось, стало по-детски счастливым, на щеках обозначились ямочки. — Тихо! Сейчас. Сейчас…

В колибе стало тихо, лишь слабо потрескивала лучина. Партизаны сидели не дыша, прислушивались, ждали.

Жителям одинокого, затерявшегося в Татрах жилья всегда самым дорогим был первый звук позывных Москвы.

И вот словно распахнулась крыша землянки и засияли голубые небеса. Все, чем жили друзья до этой минуты, исчезло — перед ними раскинулась широкая, бесконечно просторная страна, родина Николая Прибуры. Забыв обо всем на свете, русский, словак, мадьяр и чех запели на всю землянку под музыку, которая полилась из радиоприемника, прямо из самой Москвы:

Широка страна моя родная!

Голоса их все крепли, набирали силу. Партизаны, сами того не заметив, обнялись и раскачивались в такт песне.

Вдруг Николай смолк. Схватил автомат, подбежал к оконцу.

— Ребята! — бросил он и выскочил за дверь.

Этого слова было достаточно: все в один миг оделись и с оружием кинулись к выходу. Но Николай, приоткрыв дверь, успокоил:

— Он.

Все снова уселись к приемнику. А Пишта начал подогревать кофе.

Он — это значит горар Фримль.

Но он вошел не один. Привел с собой худого, истощенного человека. Оба промокли, замерзли.

— Ну, лесовики, сегодня поменяемся ролями, — после короткого приветствия сказал Фримль. — Переодевайте, кормите нас, помогите обсушиться.

Приемник выключили, «сынки» бросились помогать промокшему Фримлю и его спутнику.

Когда гости переоделись и немного отогрелись горячим кофе, начали знакомиться с новичком. Он первым назвал себя:

— Лацо Газдичка.

— Газдичка? — удивился Николай. — Почему ж так несмело? Если Газда, по-вашему, хозяин, то почему только газдичка?

Гость принял шутку. Весело закивал и ответил, что газдой его назовут тогда, когда он со всем трудовым народом станет действительно хозяином своей страны.

— Вот это верно! Это по-нашему! По-пролетарски! — обрадовался Пишта.

— Ну, раз ты так говоришь, — улыбнулся Газдичка, — тогда нам с тобой до конца по пути! Разделаемся с фашистами, а заодно и с богатеями.

После этих слов все почувствовали, что в их жилье прибыл свой, родной им по духу человек.

А тут Фримль еще добавил, как печать поставил:

— Соудруг Газдичка коммунист. Он бежал из-под расстрела.

— Коммунист? — как-то недоверчиво переспросил Мятуш. — Ну тогда скажите нам, когда же союзники откроют второй фронт. Уж вы-то должны знать!

— Об этом мы еще поговорим. Разговор будет долгий и серьезный. — Лацо закашлялся, побледнел. — А пока что, соудруг Мятуш, подумай, кто американским миллиардерам роднее: капиталисты или большевики?

Старожилам колибы особенно понравилось то, что новичок запомнил имена всех и в разговоре обращался к каждому в отдельности. Видимо, это была профессиональная черта.

Вот и теперь пожилой словак Мятуш, которого до прихода Лацо все считали молчуном, охотно беседовал с новичком.

— Но ведь по договору они все же обязаны открыть второй фронт, — настаивал Мятуш. — Выгода выгодой, а уговор дороже денег.

— По договору Германия не должна была нападать на Советский Союз, а вот ведь вломилась, — вздохнул Газдичка. — Договора им служат только для того, чтоб обнадежить и обмануть.

— Ну, это раз удастся, два, а там получат свое… — сурово заметил Мятуш.