Тропами карибу - [17]

Что касается Криса, то его взгляд в будущее был жалко— прозаичен. Стоя на солнце возле веранды и прилаживая к банке для горючего уплотни тельную прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:

— С годами набираешься ума, это естественно. Но вся беда в том, что можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные лишения и не захочешь переносить их вновь!

С ношей через хребет Брукса

Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли нагорной тундры, перед нами, на юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.

К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина — пустынная, неимоверная, необъятная.

Это была тундра — огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.

Тундра для них — стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких— либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно— голубым полярным небом.

Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.

Тундра — это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно— бледными огнями перебегает между звездами.

Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.

Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок — Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко — и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.

Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.

— Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.

Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы можно было обуваться сидя, он тотчас отправился на разведку. Верная своему долгу, я принялась варить рис.

Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного гребня. Он был совсем маленький и, подобно растущим в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный с другого. Солнце шло низко над горизонтом, под потолком тумана, срезавшего верхушки гор и затемнявшего их подножья светло— голубой тенью.

На фоне этой грандиозной декорации, белые против солнца, проходили двенадцать оленей—самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь, едва удостоив взглядом меня и весь наш маленький базар. Куда они шли?

Откуда?

После ужина мы не легли сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.

Наконец мы набрели и на обитателей «дома» — пару длиннохвостых поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу — два черных силуэта на диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от них. Их яркие дикие глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас признали за своих.

Все вокруг было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис, как всегда, заснул мгновенно. Я лежала, посматривая в тундру. Когда мы стояли возле Нолука, темный брезент наглухо закрывал от нас внешний мир. А здесь мы высоко подняли и подвязали край палатки. Перекликались бурокрылые ржанки. Подавала свой скрипучий, как у лягушки— быка, голос тундряная куропатка, или «кофемолка», как прозвал ее Крис. Даже обросший черно— серыми лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.

Утром, покидая этот привал, или наш Первый лагерь, мы разошлись в разные стороны. Я отправилась за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел дальше искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы оставить его там.

Перед тем как тронуться в путь, ему пришлось решить вопрос, который неотвязно вставал перед нами каждый день: взять с собой кинокамеру и забросить ее вперед или оставить здесь? Таскать камеру в оба конца, туда и обратно, было немыслимо. Он оставил ее.

Меня страшно возмущал вес нашей киноаппаратуры: в нынешний век легких металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему снаряжению банку черной краски, чтобы их блеск не распугивал животных за две мили окрест. Одной мне известно, сколько сил ушло у Криса на то, чтобы из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в любую минуту готовой к действию, если только не было обложного дождя или тумана, таскать ее милями по бездорожью, по горным кручам, карабкаясь на которые я пускала в ход обе руки. Он же помогал себе лишь одной, другою все время придерживая камеру.