Тропа паучьих гнезд - [17]

Он говорит, словно оправдываясь, и не столько перед Пином, сколько перед самим собой.

— Вовсе я не потерялся! — заявляет Пин.

— Вот как? Тогда чего ж ты здесь шляешься? — спрашивает великан в вязаной шапочке.

— А сам ты чего тут делаешь?

— Браво! — говорит великан. — Да ты не трус, но коли ты не трус, так чего же ты плачешь? Я хожу по ночам убивать людей. Испугался?

— Нет. Ты — убийца?

— Ну и ну! Теперь даже дети не боятся тех, кто убивает людей. Нет, я не убийца, но все-таки убиваю.

— Ты и сейчас идешь кого-нибудь убивать?

— Нет. Возвращаюсь.

Пину нисколько не страшно. Потому что он знает: можно убивать и оставаться хорошим человеком. Красный Волк все время говорит про убийства, и все-таки он — хороший; живущий напротив их дома художник убил свою жену, и все-таки он — хороший; Мишель Француз теперь, верно, тоже убивает людей, но все равно он всегда останется Мишелем Французом. А потом, великан в шапочке говорит про убийства так грустно, словно казнится.

— Ты знаешь Красного Волка? — спрашивает Пин.

— Черт возьми! Еще бы! Красный Волк из отряда Блондина, а я в отряде у Ферта. Ты-то откуда его знаешь?

— Я был с ним, с Красным Волком, но я его потерял. Мы бежали из тюрьмы. Мы напялили шлем на часового. А перед этим меня отхлестали портупеей. За то, что я украл пистолет у матроса моей сестры. Моя сестра — Негра из Длинного переулка.

Великан в вязаной шапочке поглаживает усы.

— Так, так, так, — говорит он, стараясь понять, что же все-таки произошло. — А теперь куда ты собрался?

— Не знаю, — говорит Пин. — Ты куда идешь?

— В лагерь.

— Возьмешь меня с собой? — спрашивает Пин.

— Пошли. Ты ел?

— Вишни, — говорит Пин.

— Ладно. Держи хлеб. — Он достает из кармана кусок хлеба и протягивает Пину.

Они идут оливковой рощей. Пин жует хлеб. По щеке у него время от времени стекает слеза, и он проглатывает ее вместе с мякишем. Великан берет его за руку — рука у великана огромная, теплая, рыхлая, словно ситник.

— Ладно, давай разберемся, что же все-таки произошло… Вначале, как ты говоришь, была женщина…

— Моя сестра, — поясняет Пин. — Негра из Длинного переулка.

— Естественно. В начале всех скверно кончающихся историй всегда оказывается баба. Так уж повелось. Ты еще молодой, запомни, что я тебе скажу: и в войне виноваты только женщины…

V

Проснувшись, Пин видит между ветвями деревьев кусочки неба, такого синего, что глазам больно. Уже день — ясный, погожий день, наполненный пением птиц.

Подле Пина стоит великан и скатывает короткую накидку, которой он его укрывал.

— Потопали, пока светло, — говорит он.

Они шли чуть не целую ночь. Подымались по оливковым рощам, потом брели по заросшим осокой пустошам, потом пробирались сквозь мрачный сосновый лес. Им попадались даже филины. Но Пин ничего не боялся, потому что великан в вязаной шапочке все время держал его за руку.

— Сон валит тебя с ног, мой мальчик, — говорил ему великан, таща его за собой, — но ведь не хочешь же ты, чтобы я взял тебя на руки?

У Пина в самом деле слипались глаза. Он с наслаждением бросился бы в море папоротников, которыми зарос подлесок, и утонул в них. Было почти утро, когда они вышли на поляну, где выжигали уголь.

— Тут мы сделаем привал, — сказал великан.

Пин растянулся на выгоревшей земле и, засыпая, видел, как великан прикрыл его своей накидкой, набрал хворосту и развел костер.

Теперь уже день. Великан мочится на погасшие угли. Пин становится подле него и тоже мочится. Тем временем он смотрит великану в лицо: Пин не успел еще как следует рассмотреть его при свете дня. По мере того как рассеиваются лесные тени и Пину удается продрать слипающиеся от сна глаза, он начинает замечать в лице великана новые черты. Тот много моложе, чем ему показалось, и сложения он вполне нормального; у него рыжеватые усы и голубые глаза; маску на фонтанах он напоминает из-за большого беззубого рта и приплюснутого носа.

— Еще немного, и мы пришли, — то и дело говорит он Пину, пока они идут по лесу.

Он не умеет вести длинные беседы, но Пину даже нравится идти с ним молча. Пин чуть-чуть стесняется этого человека, который ходит по ночам убивать людей, но который был к нему добр и внимателен. Добрые люди всегда смущают Пина: никогда не знаешь, как себя с ними вести; вечно хочется чем-нибудь досадить им и посмотреть, что они на это скажут. Но великан в вязаной шапочке — случай особый. Он поубивал до черта людей и потому может позволить себе быть добрым.

Великан не может говорить ни о чем, кроме войны, которая никак не кончится; шесть лет он протрубил в альпийских стрелках, и вот опять ему приходится таскаться с автоматом на шее; единственные, кто хорошо устроились в это время, говорит он, так это женщины; он побывал всюду и понял, что нет никого хуже женщин. Вообще-то такие разговоры Пина не занимают, все теперь говорят одно и то же, но Пин еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил такое о женщинах. Однако если подумать, то великан, конечно, прав, он не то что Красный Волк, который вовсе не интересуется женщинами. Похоже, он хорошо знает женщин и усвоил то, что Пин всегда понимал: он убедился, что женщины — существа отвратительные. Вот почему идти вместе с ним на редкость приятно.