Тронка - [5]
— Чабаны тоже рабочий класс, — говорит он им.
— Слышите? — живо подхватывает отец. — Мы тоже рабочий класс! А разве ж нет? И не только потому, что платим взносы профсоюзные, а потому, что рабочий день наш кончается в полночь, а встаешь, когда еще и черти на кулачках не дерутся.
— Каждый ягненочек через твои руки пройдет. — Демид оживился, куда и глухота девалась. — Отару ведешь — не присядешь, всегда впереди! Все следишь, чтобы она у тебя из-под пяты траву брала.
— А когда стрижка наступает! — воскликнул Корней. — Пота не меньше прольешь, чем иной возле домны!.. А спецодеждой нас обидели, — пожаловался он Петру. — Выдали чеботы на два сезона, а в кошарах навоз ты же знаешь какой — огонь!.. Там чеботы, будь они хоть железные, за месяц сгорят!
— Так-то вы своего добиваетесь! — выкрикнула Демидиха, люто краснея. — Директор вон трос для колодца никак не выпишет! Весь посекся, порвался. На днях как зацепило моего тетерю, чуть самого с ведром в колодец не утянуло!
— Да и про пенсии пора бы подумать, — буркнул Демид.
— Кому? Нам? — ястребом накинулся хозяин. — Нам до пенсий еще, как до Москвы на карачках!
Женщины хохочут, заливаются и чабанята, и Тоня смеется, зорко поглядывая на брата, как он ко всему этому относится.
— Ну, а в высоту… далеко вы летаете? — спрашивает немного погодя Корней, с покрасневшим уже носом.
Летчик щурится в веселой загадочности.
— Возьмите расстояние, которое вы пройдете с отарой за сутки, да поставьте его стоймя — вот это и будет наша высота.
Представив себе такую высоту, мать даже охает:
— Ой, боже!..
— Что ты божкаешь? — косится на нее муж. — Не бог теперь, а Гагарин!
Он снова наливает стопки. Всем обществом выпивают за здоровье летчика: «Лебединого тебе века!»
А за летней кухней-очагом, за крольчатником солнце садится на краю степи. Растет, разбухает, превращаясь в багрово-красный туманный шар. Взгляды чабанов какое-то мгновение прикованы к нему. Бывает вечерняя заря золотая, бывает алая, а эта багрянисто-туманная, пурпурная, густая.
— Задует, видно, завтра, — говорит Корней.
— А вот для нас эти приметы уже устарели, — замечает летчик с легким налетом грусти.
— Почему же устарели? — удивляется отец. — Разве уже не веришь?
— Не в том дело. Такие приметы имеют силу только до этого видимого глазу горизонта. А у нас иные радиусы. Нам что синоптик скажет.
На некоторое время за столом воцаряется тишина. Слышно, как самый маленький Корнеев посапывает на руках у матери.
Прямо от отары подошел с герлыгой еще один чабан — Микола Карнаух, высокий, худой, без левого глаза, вытекшего на фронте. Слегка пригубив и закусив, Карнаух подсаживается к старшему чабану, и слышно, как он приглушенным голосом рассказывает ему про какую-то «вон ту», что «опять не пасется», что «заскучала чего-то», — речь, очевидно, идет о больной овцематке. Карнаух вскоре ушел к своей отаре, а у Горпищенко после этого переменилось настроение, он все потягивал цигарку и больше молчал.
Тоня придвинулась к брату, нагнулась к нему и с таинственным видом зашептала на ухо, хотя про ее тайны тут знали все, вплоть до чабанят.
— Как хорошо, что ты приехал, — слышит брат ее горячий шепот. — Поможешь мне разгадать одну загадку… Вместе с твоей телеграммой я письмо получила. — Тоня при этом показала ему из-под выреза платья кончик измятого конверта и снова спрятала его глубже на груди. — Чудо, а не письмо: одни точки да тире!
— Азбукой Морзе? — догадался брат. — Любопытно!
— То из космоса письма нашей Тоне идут, — шутит Демидиха, развеселившись. — Кто же он?
— Это, видно, тот, что по радио Тоню вызывал, — укачивая ребенка, сказала Корнеева молодица летчику. — У нас же тут целая история была, Петро… Сидим вот так вечерком, слушаем радио, как вдруг оттуда, из приемника, голос мальчишеский: «Тоня! Тоня! Ты слышишь меня? Какую тебе пластинку поставить?» Кашлянул, засмеялся и поставил «Верховину»…
— Знает, разбойник, чем Тоне угодить, — вставил Корней.
— Баловство это все, — сказал отец строго. — Лучше бы про науку думала.
А мать тоже укоризненно кивнула на Тоню:
— Такие теперь ученицы пошли. Экзамены подходят, а ей хоть бы что!.. Гулянки уже на уме.
— Разве ж я просила мне писать? — воскликнула Тоня обиженно.
— Такие письма, да еще зашифрованные, это тоже наука, — вступился за сестру брат. — Хочется прочитать?
— Ой, хочется! — вспыхнула Тоня.
— Давай сюда, попробуем разгадать твою шифровку…
— Нет, нет, нет! — вскочила Тоня и, прижимая письмо к груди, бросилась наутек.
Вскоре она, раскрасневшаяся, стояла за тополем и смотрелась в зеркальце. Мать и там сквозь листву увидела ее.
— Вишь, опять прихорашивается. Гей, девка!
— Что ты все гейкаешь на нее, — рассердился отец.
— А чего она только и знает перед зеркалом вертеться. Все выщипывается — брови ей не такие!
— Птицы полжизни только то и делают, что выщипываются, — примирительно сказал Демид. — Сидит себе где-нибудь на кургане и выщипывается, чистит перо… Это и для красоты им нужно, и для здоровья.
— Недолго теперь выщипываться, раз уже пишет какой-то, — сказала жена Корнея, а старая молчаливая чабанка, мать Демида, добавила:
— Не браните девчонку. Может, то ее судьба ей пишет.
