Трон Исиды - [142]

— Итак, гаденыш солгал… — На сей раз Антоний даже не пытался засмеяться — рассудок чуть не затопила тьма. Да, евнух солгал, заставил его броситься на меч, умереть.

Немилосердные боги сохранили ему ясность рассудка, чтобы он мог услышать слова Диомеда:

— Она жаждет видеть тебя, ждет тебя, хочет, чтобы ты поскорее вернулся. Ох, спасибо богине, я взял с собой двух сильных рабов. Царица велела им охранять меня от врага… Ох, боги!.. нам нужны носилки… и зачем носилки… как бы мы положили тебя на них… боги, боги!.. что же нам делать?!

Диомед всегда был паникером и нытиком, но при этом четко выполнял свои обязанности. Носилки нашлись, подняться на них с пола было истинным подвигом — большим, чем стойкость и сила духа Антония могли бы вынести. И никто бы не вынес. Можно было кричать или потерять сознание. Из гордости он выбрал последнее.

45

Клеопатра проводила Антония в предрассветной тьме. Ее господин уже потерял надежду на победу, и она это знала. Но он умел вести себя достойно — и так и будет. А ее дело — ждать. Царица дала себе клятву, что сбережет себя и детей.

Для Гелиоса, Селены и Птолемея давно уже приготовили убежище: Клеопатра прочила Селену в жены царевичу Мавритании. Правда, царевич был еще ребенком, а его отца никто не назвал бы милейшим человеком, но он был силен — и волей, и своими армиями, и слово его была для сына священным. Царь обещал защитить детей царицы Египта, доверившихся его опеке. И Клеопатра надеялась, что он сдержит слово — насколько вообще могла на что-то надеяться в этом хрупком, изменчивом мире. Дочь царя Мидии сосватали Александру Гелиосу. Но Мавритания, похоже, сослужит им лучшую службу. Возможно, они даже будут процветать.

Прощаясь с матерью, никто из детей не плакал. Все, даже младший, понимали, что происходит. Клеопатра никогда не считала, что детей нужно ограждать от правды, а эти дети были детьми богов, и она не смогла бы от них что-либо скрыть, даже если бы хотела.

Прощаться с ними было почти легко. Клеопатра убеждала себя, что они будут в безопасности. Но Цезарион… — для Цезариона, ее юного царя, которого она возвысила до ранга мужчины своими собственными руками, — для него она не видела ничего: ни света, ни тьмы. Ничего.

На Цезариона надели поношенную, простую одежду кочевника и спрятали под ней его прекрасные волосы; красивое римское лицо, так похожее на лицо отца, испачкали и подкрасили, чтобы еще больше придать сходство со смуглолицыми обитателями пустыни. Но единственный его спутник, его наставник Родон, вызывал массу беспокойства. Он был достаточно высок, широк в плечах и обучен сражаться; бывший солдат, ставший философом. Из него вышел бы надежный стражник. Но он был фракийцем — белокожим, голубоглазым и рыжим — и настолько непохожим на жителя пустынь, что все невольно заулыбались. Такой кочевник хорошо смотрелся бы на сцене, в греческой комедий. Пыльная одежда лишь усугубляла безнадежность идеи — в ней он был таким же незаметным, как слон в рое бабочек.

Прощание — дело сугубо личное, тайное, но во дворце, полном сотен глаз, такое было возможно. Туда-сюда сновали люди: рабы, чиновники, служанки, жрицы, гонцы с посланиями, просители с просьбами — всех не перечесть. Клеопатра приказала никого не впускать в ее покои. Конечно, Диона была не в счет. Она молча сидела в тени, на своем любимом месте, а на свету возле нее устроился младший ее сын. Напасти, обрушившиеся на царство, казалось, нисколько не омрачили его настроения и не отразились на его характере. Тимолеон был таким же красивым и дерзким, как всегда. Почувствовав на себе взгляд Клеопатры, он улыбнулся.

— Ты думаешь о том же, о чем и я, правда, владычица?

— И о чем я думаю?

Тимолеон кивнул в сторону Родона, который пытался задрапировать край накидки вокруг лица.

— Это потрясающее произведение искусства и хитрости нашего великого ученого не обманет и слепого — а уж тем более римского солдата. Позволь пойти мне.

Диона ахнула.

Но у Клеопатры не осталось в запасе излишков сочувствия. Царица пытливо изучала лицо юноши — в сущности, молодого мужчины: должно быть, ему лет двадцать, хотя благодаря красоте он казался моложе. По слухам, половина женщин Александрии и большинство мужчин были влюблены в него. Недавно Тимолеон отпустил бороду, надеясь, по-видимому, стать законодателем новой моды. Он выглядел замечательно беспутным и сущим варваром.

— Я жил среди племен, — сообщил он. — Я могу достать лошадей, добыть еду, с успехом пробраться в любое место, куда бы ты нас ни послала — далеко в пустыню, в Нумидию, Ливию, даже Аравию. Там нас не отыщет ни один римлянин. В этих землях мы даже сможем состряпать себе царство, если такая блажь взбредет нам в голову.

— Какое бодрое «мы», — заметил Цезарион. — И дерзкое.

Тимолеон усмехнулся.

— Однажды я уже был именован царевичем племени, живущего к западу от Мемфиса. А тебе пришлось бы заслужить это.

Цезарион вздернул подбородок.

— Я и так царевич и царь.

— Но не в пустыне, — шутя осадил его Тимолеон.

К Дионе наконец вернулся дар речи.

— Тимолеон…

— Да, мама, — перебил он ее. — Да, это опасно. Да, нас могут убить. И обязательно убьют, если мы останемся здесь. Я предпочту шанс сражаться.