Троицкие сидельцы - [21]

Они не понимали друг друга. Мишка видел, что его слова для этих людей — пустой звук. Искренняя радость встречи с Ванькой, который совсем переменился, подобрел и обмяк, быстро улетучилась. Они раздраженно кидали, обидные, резкие слова.

— Ну засиделся я тут, — сказал Миша, глядя в сторону, — а у меня дело. Хлеб у тебя есть, хозяин?

Никон удивленно посмотрел на него.

— Как же можно крестьянину без хлеба?

— Воеводы велели собрать сегодня же с каждого двора по четыре пуда осадного хлеба.

Крестьянин вздохнул.

— Осады, может, и не будет, чего торопиться.

— А если будет? Лучше заранее хлеб собрать, пока не поздно.

— Ладно, сейчас соберу и лошадь запрягу.

— А я пока другие дворы обойду.

Миша поднялся, сдержанно поблагодарил хозяина, который делал вид, будто ничего не произошло. Взяв под уздцы коня, пошел к воротам. Его остановил голос Ваньки:

— Погодь малость, Миша!

Тот молча остановился, нехотя обернулся.

— Да не смотри ты на меня очами-то, словно проткнуть хочешь насквозь! Брось, не серчай ты на меня, на дурака!

Брови Миши чуть-чуть разошлись.

— А чего мне серчать, живи как знаешь.

— Вместе поедем, веселей будет!

— Ну давай, коли не шутишь.

— И Никон поедет, и Гараньку возьмем!

Весь хлеб, собранный в селе, стрельцы нагрузили на 12 телег, и к вечеру обоз тронулся в путь.

Когда обоз подъезжал к монастырю, раздался частый звон сполошного колокола на Духовской церкви.

Со стены закричали:

— Эй, мужики, давай побойчее, лисовчики скачут!

Лисовчиками называли банды отряда головорезов, которыми командовал пан Лисовский.

Никон Шилов сунул кнут в руку Ивана, сам спрыгнул с телеги.

— Коня сбереги, Ваня, — сказал он и побежал тропинками назад, в село.

— Борода, — закричали со стены, — лисовчики скачут, оглох, что ли?

Небольшой обоз въехал в ворота крепости, и они тут же затворились.

Стрельцы и крестьяне взбежали на верхний ярус стены.

По Переславской дороге приближался большой конный отряд. Не останавливаясь, всадники мчались мимо монастыря, направляясь по Московской дороге в сторону села Клементьева.

— Эх, сколько же их! Тысячи две, не меньше! — говорили стрельцы.

— Небось в Тушино скачут!

— А где же у них обозы-то?

— Они без обозов, как волки, носятся, пограбят, схватят, что могут унести, крови напьются и снова рыскают по земле.

Никон Шилов все же опоздал. Незнакомые люди в голубых кунтушах уже сновали по дворам села, гонялись за кудахтавшими курами и ловко отсекали головы ожиревшим за лето гусям. Над мирным селом поднялся небывалый шум и крик, слышался лай собак. Донесся гулкий выстрел, где-то пес захлебнулся и тонко завизжал, затихая.

Никон вбежал во двор. Там хозяйничали чужие люди, вооруженные саблями и короткими ружьями. Один выводил из стойла двух лошадей, другой на крыльце деловито свертывал вьюком зимние тулупы Никона и его жены, третий взваливал на лошадь мешок с зерном.

На крестьянина никто даже не посмотрел. В избе сидели испуганные его дети, плачущая жена.

Послышался звук трубы, и грабители заспешили. С улицы во двор вбежал еще один лисовчик с горящим факелом в руках и запалил сеновал, стойло.

Никон выскочил во двор.

Соседние избы уже горели.

— Что же ты делаешь? — закричал он, подбегая к поджигателю, который подносил огонь к соломенной крыше его избы, и схватил факел. — Брось, говорю тебе! — еле сдерживаясь, проговорил Никон и толкнул в грудь жолнера.

Тот наотмашь ударил Никона в лицо, так, что на губах выступила кровь.

— Ах ты, душегуб проклятый! — сказал Никон и тоже ударил поджигателя, который упал.

Остальные лисовчики бросились на Никона, стали избивать. И он наносил удары в ненавистные голые лица, разбивая влажные, горячие губы. Его били все сильнее, наконец сокрушительный удар по затылку, нанесенный рукоятью пистоля, вырвал землю из-под ног Никона, и он рухнул лицом вниз.

Разозленные грабители подбежали к избе, заперли дверь на замок и кинули горящий факел на крышу. Пламя растеклось по соломенной крыше и взвилось над домом, послышались испуганные крики. Лисовчики вскочили на коней и ускакали, забрав награбленное.

Закрываясь рукой от сильного жара догоравшей избы, к Никону подошел старый седобородый дед. Скорбно покачал головой, бесстрастно разглядывая неподвижное тело.

— Еще одного убили, — невнятно пробормотал старик. Он пошевелил бледными губами, творя про себя молитву. — Боже правый! Все убивают и убивают, конца-края не видно.

Старик с кряхтеньем наклонился и перевернул на спину Никона, который вдруг застонал и с усилием открыл глаза.

— Да ты, никак, жив, — растерянно сказал старик, суетливо размахивая руками. — Дай-ка я тебе голову перевяжу!

Никон медленно приподнялся, глянул на пылавшую избу с провалившейся кровлей и, догадываясь, какая немыслимая беда наваливается ему на плечи и пригибает к земле, спросил хриплым голосом:

— А где дети мои, а жена?

Измученное лицо старика дрогнуло.

— Крепись, Никон, горе у тебя великое, и утешить никто тебя не сможет.

С тяжелым сердцем возвращался в село Ванька Голый. Только наладилась его жизнь, и снова все рухнуло. По селу бродили погорельцы, ворошили кучи угля, полуобгоревших бревен палками с железным крюком на конце и просто руками, отыскивая погибших или уцелевшие вещи, домашний скарб.