Троглодиты Платона - [4]

Я прощупываю сознание Боба Хаксли и впервые улавливаю в нем что—то человеческое — тоску, смятение, непонимание происходящего. Это уже не тот безмозглый красавчик—супермен, которого я так ненавидел все это время и который только и делал, что прыгал, дрался и стрелял, ни о чем не думая, но зато успевая при этом любоваться самим собой.

Да, полковник прав, и, значит, надежда есть. И кто знает, может, уже сегодня, сейчас… Во всяком случае, нас теперь трое. Полковник был вторым, а первым был я.

Это началось… Я не знаю, как определить этот период времени. Словом, давно. Когда во мне впервые пробудилось сознание.

Сначала был мрак. Тьма кромешная и непроницаемая. А меня не было. С другой стороны — кто—то же воспринимал эту тьму, значит, в каком—то смысле, я уже был. Только не знал, что это я. И еще были взгляды, но поскольку я еще не знал, что такое зрение, то не понимал, какова природа всех этих тончайших лучей, на перекрестье которых рождался мучительный стыд и бессильное, невыполнимое желание уйти из фокуса этих длинных невесомых игл. Потом были проблески света и смутные, отрывочные картинки, сложившиеся в кусок цельного действия, и я увидел смешного человечка, сидящего за столом прокуренного кабака и читающего толстую книгу в темном, твердом переплете, и начиналась драка и трясущийся, бледный человечек забивался в угол, прижимая к груди книгу, а потом его забрасывали в бочку и он смешно дрыгал ногами в воздухе, потом снова наступала тьма. В человечке перекрещивались жалящие иглы взглядов и в раскаленной от жгучего стыда точке пересечения родилось сознание, что этот человечек — я.

Таков был мой мир и таков был мой жизненный цикл. Тьма — затем я сижу в холле салуна и читаю — потом трясусь у стены — а после меня забрасывают в бочку и снова тьма. И все сначала. Мое жизненное пространство ограничивалось стенами салуна, а время жизни — несколькими эпизодами.

Поначалу я воспринимал все как должное. Меня не удивляло, что все повторяется раз за разом без малейшего отклонения от раз и навсегда утвержденного ходы событий. И стыд я воспринимал не как стыд, а как что—то неприятное, внешнее, от чего хотелось избавиться.

Позже, приглядевшись к людям вокруг меня, я понял, что стыд порождается моим положением в этом мире. Остальные тоже были несвободны в своих действиях, но они, по крайней мере, могли соблюдать чувство достоинства, не попадая, как я, в унизительные и нелепые положения.

Тогда меня волновало только это. Я ничего не имел против этого мира, поскольку ничего другого не знал. Мне только не нравилась моя роль в нем.

Как я ненавидел самого себя, за то, что покорно исполняю предписанную мне роль и не могу не исполнять ее! Мне надоело быть шутом, надоело бледнеть от страха, я не хочу, не желаю этого!

Я решил бороться. Я решил быть молодцом, стиснуть зубы, собрать волю в кулак и показать всем, что я тоже, черт побери, мужчина, а не трясущееся ничтожество. Пусть только наступит следующий раз!.. Но следующий раз приходил и все повторялось без малейшего отклонения. Тщетно я пыжился и напрягал силенки. Непонятная сила с легкостью преодолевала мои слабые попытки сопротивления и неумолимо влекла, заставляя проделывать идиотский ритуал с точностью до мельчайших подробностей. С таким же успехом я мог бы попытаться, выставив вперед ладошки, остановить горный обвал.

Я бросил трепыхаться и на время смирился с происходящим. Бесплодные мои попытки принесли все же кое—какую пользу. Я заметил — внешне я проявляю все признаки страха: бледность, холодный пот, дрожь, подгибающиеся коленки. Но на самом деле, в глубине души, я остаюсь спокойным и ничего не боюсь. Только тело подчиняется унизительным требованиям таинственной внешней силы. Разум остается свободным.

Это следовало обдумать и я решил более внимательно присмотреться к себе и к окружавшему.

Вопрос: «Кто я такой?»

Меня называют учителем. Учитель. Я пробовал слово на вкус, оно звучало бессмысленно. Если я учитель, то у меня должны быть ученики, должна быть школа, я должен кого—то учить. Пустота. В моей памяти не было (да и сейчас нет) ничего, кроме проклятого салуна. Вопрос: «Что я делаю в этом кабаке?» Я должен учить детей, а вместо этого я только и делаю, что торчу в прокуренном холле, среди выпивох и картежников, хотя сам не пью и в карты не играю. И, вообще, вся моя роль здесь сводится к тому, чтобы временами, ни к месту ни ко времени цитировать Платона и Шекспира, вызывая здоровый смех окружающих. Когда начинается драка, мне надлежит становиться белым, как мел, трястись от страха и терять очки, мимоходом получая по морде от лихих, веселых ребят, для которых драка — родная стихия и любимое развлечение. И завершается все проклятой бочкой…

Ладно, решил я, надо мыслить. Ничего другого мне просто не остается. Неужто я не смогу понять природы моей тюрьмы и отыскать путь из нее? Время для размышлений есть. Чего—чего, а этого у меня навалом…

Мыслительная моя работа протекала так: во время очередного сознательного периода я ставил какой—то вопрос и усиленно его обдумывал. Потом приходила тьма, а когда наступал следующий светлый период, я уже знал ответ или же всплывали в голове какие—то сведенья, помогающие нащупать дорогу к решению. Я только не мог понять, то ли я просто припоминаю то, что некогда знал, но забыл, то ли знания приходят откуда—то извне, из мрака, может быть оттуда же, откуда пришло мое сознание… Последнее было вероятнее, потому что часто у меня возникали мысли, которых не могло быть у человека моего времени. Они приходили откуда—то из будущего, хотя и не очень далекого. Я этому не удивлялся. В моем мире хватало нелепостей.