К третьей песне Зигварду стало скучно. А остальным присутствующим было скучно уже давно, судя по виду. Благосклонность старшего поколения сменилась рассеянностью, а презрение младшего ненавистью. Песняры, очевидно, уловили настроения аудитории и по окончании песни ретировались.
Их сменили пятеро очень молодых парней, одетых в нарочито потертые одежды ниверийского образца. Несмотря на потертость, одежды были явно чистые, стиранные.
Лица молодежи прояснились, а лица старшего поколения изобразили усталую отрешенность.
Пять лютен грянули в унисон. Двое из пятерых запели, тоже в унисон, лихо встряхивая головами и разводя и сводя колени в такт.
На кухне мышка
Сделала какашку.
Спи моя малышка,
Я ее убью.
Десять телок сочных
К сливам водосточным
Жмутся, подставляясь под
Холодную струю.
Во всем этом подразумевался, очевидно, какой-то особый вызов, не то правительству, не то старшему поколению, но подразумевался достаточно мягко, без особого напора, поскольку правительство и старшее поколение все это терпело и оплачивало. Безопасная фронда, спонсируемая свыше. Но молодежь была в полном восторге. Контрапункт отсутствовал, музыкальной фантазией автор песни не отличался, а стиль исполнения и жанра был скопирован без особой точности с ниверийских поползновений такого рода, не менее скучных.
После обеда Кшиштоф произнес с балкона дворца приветственную речь. Толпа, собравшаяся на площади, слушала радостно. Зигвард понял, что Кшиштоф изображает легкое опьянение, и это его рассмешило. Перед «своими» Кшиштоф изображал давеча трезвость.
— Дорогие мои славы! — гремел Кшиштоф. — Я, Кшиштоф, повелитель Славланда, Финланда, Норланда, Русланда, и еще нескольких ландов, равно как и трех засраных чайками островов у берегов Северного Моря, заявляю вам, подданые, что вражеские артанские подлые твари остановлены и отброшены, и пройдет много лет, прежде чем артанская сволочь сунется к нам еще раз. Да здравствует Славия!
На площади раздались приветственные крики. Но Кшиштоф еще не закончил речь. С удивлением Зигвард вдруг понял, что случайных моментов в политической деятельности его товарища по университету не бывает.
— …вот этот документ. Свиток. Смотрите! Смотрите, славы, страстотерпный народ! Тут очень много непонятных древних слов, типа поелику, отнюдь, зане, вельми, и им подобных. Предки писали так, что не вдруг разберешься, особливо если выпил.
С площади донесся одобрительный смех толпы.
— Но, в общем, — продолжал Кшиштоф, — написано тут, что, мол, власть есть договор между провинциальными князьями и баронами и конунгом, и что конунг может чего-то там… не знаю, поступать или выступать… и с бабой спать… только с согласия этих самых провинциалов, а иначе его объявят гадом и ушлют в Ниверию, где ему, гаду, и место.
Неприязнь к Ниверии все время поддерживается славскими властями, подумал Зигвард. И Кшиштоф не исключение. Что ж, неплохо. Я, наверное, действовал бы также, а уж Фалкон нашел бы способ превратить неприязнь в ненависть. Хороший выход для постоянно скапливающейся народной агрессивности, и вполне безопасный, ибо совершенно абстрактный — Ниверия далеко, и никто толком не знает, чего там и как.
— Ну так вот, дорогие мои славы, если бы я слушал некоторых из наших князей да баронов, артанцы были бы уже здесь, и жгли бы свои дурные костры прямо перед этим дворцом, и сносили бы ваши дома, и уводили бы ваших жен, и порабощали бы ваших детей. Я не буду называть имен. Сейчас не до этого. Сейчас у нас радость. Нам не надо больше бояться. Но если грянет беда… если артанцы в будущем… снова полезут к нам… а они полезут, это очень упрямый и безжалостный народ, сочувствию и дружественности чуждый… так вот, дабы безопасность страны не была больше зависима от капризов наших драгоценных провинциалов… вот!
Он демонстративно порвал свиток на четыре части, бросил их себе под ноги, и наступил на обрывки.
Толпа одобрительно гудела.
Зигвард пошел в отведенные ему Кшиштофом покои. В туалетной комнате все было устроено, как во времена их юности в кронинском университете. Был даже туалетный смыв, чудо механики, и несколько умывальников. Спальня была просторная, с большим, удобным камином. Зигвард подкинул в камин дров, приоткрыл створку высокого окна, и, быстро раздевшись, с наслаждением растянулся на отбеленной и высушенной на зимнем ветру простыне. За дверью послышались шаги босых ног. Зигвард приподнялся на ложе и прислушался.
Игриво улыбаясь и краснея, Услада в одной ночной рубашке до колен, со свечой в руке, прошла по коридору и остановилась у двери покоев приезжего. Чуть помедлив, она постучалась было в дверь, но тут в коридоре появилась еще одна фигура со свечой, тоже в одной ночной рубашке. Услада удивленно вгляделась. Фигура приблизилась и оказалась сестрой Забавой. Услада чуть наклонила голову, недовольно глядя на сестру. Молча и деловито, Забава хлестнула Усладу открытой ладонью по пухлой румяной щеке. Услада тихо вскрикнула. Глаза ее округлились. Сдерживая слезы, она повернулась и пошла обратно. Забава подождала некоторое время. Услышав звук закрывающейся и запирающейся двери, она повернулась к входу в покои приезжего и тихо постучала.
