Трое - [6]

— А теперь спать, ребята! Потушить свет, отворить окно и спать.

Муха устроилась на своем месте и, когда все затихли, еще долго повизгивала во сне.

* * *

Аэродромы просыпаются до зари. В темноте уезжают заправляться бензо- и маслозаправщики, возвращаются и бегут по снегу или по зеленой траве от самолета к самолету. Самолеты пьют горючее, воду, масло. Оружейники проверяют оружие, боезапасы, подкатывают и подвешивают бомбы, механики заводят и пробуют моторы. И гул машин будит городок, словно загудели, задышали тысячи органов.

Встает солнце. Над морем лежит перламутровая пелена и постепенно редеет. Еще летчики, штурманы и стрелки спят, а в столовой уже ставят приборы.

Утро — стремительно, если погода благоприятна для полетов.

Последние дни Борисов, вскочив с постели, звал дневального и спрашивал:

— Ну как, старшина, не кончилась за ночь вся эта петрушка? Не подняли еще руки?

— Никак нет, — отвечал дневальный, — петрушка еще не кончилась.

— Выходит, еще слетаем, товарищ дневальный? Подбросим огоньку? А то они что-то не торопятся.

Лицо дневального расплывается.

Встретив приятеля из хозчасти, он говорит:

— Здорово веселые у меня командиры! Железный народ.

Но в то утро, открыв глаза, Борисов прежде всего увидел курчавую голову нового стрелка-радиста, его исхудавшее бледное лицо и белую, закинутую под голову руку. Он как-то особенно легко и спокойно дышал.

Муха тоже проснулась, она спала на старых унтах Кости. Ей хотелось выскочить из окна в сад, пробежать по сухим от ночного холода дорожкам, но она не хотела будить своих хозяев и, позевывая, ждала, когда они проснутся.

— Дневальный! — крикнул Борисов.

Ивашенко и Морозов открыли глаза. Вошел дневальный с ведром воды и стал наливать в умывальник. Он ждал обычного вопроса о петрушке, но Борисов молчал, и тогда дневальный сказал:

— А петрушка, товарищ капитан, продолжается, — и улыбнулся.

— Ну ее к черту, — ответил Борисов, — ты бы о мыле позаботился, все раскисло.

— Есть позаботиться, — уныло сказал дневальный, — сейчас принесу с дамочкой на бумажке.

Ивашенко поднял огромные голубые глаза и улыбнулся в пространство. В светлый четырехугольник окна.

Дневальный раздернул шторы. В окне над морем золотился утренний туман.

Муха взвизгнула, вскочила на подоконник и уже хотела спрыгнуть в сад, но, вдруг что-то вспомнив, вернулась на свою подстилку и грустно сунула морду в лапы.

— Скорее, скорее, ребята! — торопил Морозов.

Они чистили сапоги, потом плескались под умывальником, подшили подворотнички и вышли на крыльцо, как всегда свежие, румяные. И трудно было заметить, что они не такие веселые, как всегда, и, может быть, чуть сильнее у Борисова и Морозова обозначились морщины. Муха шла за ними спокойно, но не отбегала далеко и не лаяла, как обычно. Один Ивашенко — он не бывал в этих краях — наслаждался и морем, и небом, и соснами.

* * *

В столовой было жарко от солнца. Гудели голоса. Мгновенно Люба притащила котлеты и какао, они глотали все второпях, не разбирая как следует вкуса.

Подошел, как всегда, Калугин. Борисов и Калугин похлопали друг друга по плечам, совершая обряд старинной и вечной дружбы.

У калитки сада уже ждала полуторка, в нее набилось много народу. Все стояли в кузове и, чтобы не вывалиться, держались друг за друга. Ивашенко поднял Муху, ожидавшую очереди. Полуторка выскочила на дорогу, и, когда проезжала мимо собора, все услышали музыку органа и детские чистые голоса; удивительно красиво и безмятежно звучали они.

На аэродроме гудели моторы, а над морем все еще не рассеялся туман.

Летчики побежали к своим бомбардировщикам; через поле, подсохшее после ночного мороза, пронеслась легковая командира полка. Земля кое-где начинала зеленеть изумрудной молодой травой.

Морозов позвонил в штаб, но еще не давали добро на вылет.

Борисов рассматривал карту. Лететь предстояло навстречу весне. Стоило углубиться в карту, и он мысленно видел весь маршрут. Напряжение поднималось, как ртуть в градуснике на солнечной стороне, и только Ивашенко, осмотрев и проверив с оружейником пулемет, сидел на земле, подставив лицо ветру, и, положив голову на бомбу, разогретую утренним теплом, грыз коротенькую травинку. Рядом лежал его шлемофон, а у ног свернулась Муха и наблюдала за новым членом экипажа.

Прошла радистка с командного, Таня. Ивашенко ее сразу узнал и окликнул.

— Чего тебе, стрелок?

— С тобой связь держать в полете?

— Со мной.

— С тобой и на земле готов держать связь.

— Очень ты мне нужен, — презрительно сказала Таня и пошла дальше своей легкой походкой.

«Не теряется стрелок», — подумал Морозов и вспомнил робость Кости Липочкина.

И вот наконец взлетела ракета.

«За Костю», — сказал про себя Морозов, садясь в самолет.

Весь экипаж был теперь на своих местах, только на месте Липочкина сидел этот художник и теперь у его ног лежала Муха.

* * *

Они летели всей эскадрильей. Морозов вел первое звено. Над ними купались истребители прикрытия. Все земные воспоминания на время будто растворились в гуле моторов. Одна страсть, одно желание овладевали людьми.

Они ушли на север и на высоте трех тысяч метров стали почти невидимы. Оттуда, из этой солнечной голубизны, откуда море тоже кажется небом, они устремятся к порту, причалам и кораблям.