Трое и весна - [19]

Неужели все это повторится?

Что же делать?

С маленькой надеждой посмотрел на сестру. Может, на неё не так повлияло мороженое? Она его на две ложки меньше съела. Лида лишь страдальчески улыбнулась в ответ.

И вдруг в её грустных глазах мелькнула какая-то искорка.

— Слушай, а если обо всем рассказать маме? — зашептала Лида. — Нет, не просто рассказать, а хитро. Ну, я знаю, ты сочинил два стихотворения, прости, заглянула потихонечку в твою тетрадь и прочитала. Ничего… Так напиши стихами о случившемся. Только как будто это не с нами произошло, а с… ёжиками. У нас же в саду живёт целая семья ёжиков.

Я было замахнулся, чтобы дать сестре леща за подглядывания в чужие тетради, но вместо этого хлопнул её по плечу. Молодец!

В полдень стихотворение было готово. Сочиняли мы его вдвоём, потому что оба провинились одинаково. Наверно, стихи получились, не очень удачными, но нам нравились. Я старательно, как на уроках чистописания, переписал стихотворение. Мы положили листок на стол, сами сели рядом на стулья и стали терпеливо ждать маму.

Она вошла, поставила возле порога кошёлку, встревоженно, как всегда, когда отлучалась надолго, спросила:

— Что тут у вас? Проголодались?

А мы пальцами показываем на стол.

Мама метнулась к столу, впилась глазами в лист. Читала его и непонимающе хлопала глазами. Наконец дочитала, вздохнула, посмотрела пристально на нас. Она все поняла. Мы съёжились, потупились, молчали.

А мама села возле нас и… заплакала. Обняла, прижала к себе.

— Ласточки мои! Сколько вам пришлось хлебнуть на своём малом веку! В оккупацию я вас по неделям прятала в погребе, сидели вы там со мной, дрожали от страха. Голодали, мёрзли, всеми коклюшами, оспами, корью переболели. Теперь ещё эта засуха… Когда же наконец будет у вас детство?..

Вытерла глаза, через силу улыбнулась.

— Хоть мороженого наелись?

У Лиды на минутку прорвался почти настоящий голос:

— Наелись… вволю… Прости нас, мама… Так хотелось…

Мама ещё крепче обняла нас.

— Сейчас заварю малины, буду лечить вас. Может, обойдётся на этот раз?

Мама достала из кошёлки два твёрдых пряника.

— Это весь мой вам гостинец.

Мы быстро схватили окаменевшие пряники.

Оттепель посреди поля

1

В ушах звенит, будто я вынырнул из воды. Руки ещё дрожат, никак не могу спрятать зачётку в карман. А в груди уже зарождается такая бурная радость, что хочется пройтись на руках по узкому, с высоким потолком университетскому коридору.

Все! Последний экзамен первой сессии — сдан! Правда, перед глазами ещё маячит лицо Николая Ивановича с иронической усмешкой, так как я путаюсь в словаре Даля, рука ещё чувствует тяжесть этого мудрого словаря. Но волнения от экзаменов скоро сотрутся в памяти каникулами. Говорят, что в старости все вспоминается с умилением — и экзамены, и зачёты, и даже. То, как «плавал», не зная, что сказать экзаменатору. Ну и пусть. Но это потом, а сейчас — забыть и экзамены, и зачёты, и Николая Ивановича, который хоть и усмехался иронично, но все же поставил четвёрку.

В парке розовато-голубой снег. Я даже глаза прикрыл: неужели мне после экзаменов все видится в розовом свете? Ехал утром в университет — за окнами трамвая серело небо, лежал грязноватый снег. Правда, я не очень-то присматривался. Впился в учебник и в трамвае успел пробежать страниц двадцать, хотя усердие было напрасным — попалось совсем другое.

До вокзала близко — девять минут троллейбусом. Но у меня нетерпеливый зуд в ногах, в груди. И, подхватив тяжёленький чемодан, где лежали собранные ещё с утра мои пожитки, три батона и триста граммов конфет для сестрёнки, я бегом пускаюсь вниз по бульвару. Прохожие не обращают на странного «стайера» никакого внимания — после сессии немало таких бегунов бьёт рекорды на бульваре.

На привокзальной площади Киева будничная суета. А мне она кажется праздничной. Торжественно гудят паровозы, смачно пахнет угольный дым, отовсюду слышен весёлый гомон. Я долго и с чувством жму руку односельчанину Павлу Стовбуру. Он грузчик, только что со смены. Но я будто не замечаю его усталого, изрезанного морщинами лица, грязной фуфайки.

Поезд уже тронулся, когда я вырвался на перрон. Едва успел вскочить в последний вагон.

Со света в вагоне кажется темно. Вдруг кто-то дёргает меня за рукав. И вот я уже сижу на лавке, озадаченно озираясь. А через мгновение уже жму руки Сашке Митрофанченко, Левко Пузию и Кате Шмигун, моим одноклассникам, которые тоже учатся в университете, только на других факультетах. А Любе Марченко, что сидит в уголке, лишь киваю. И должно быть, краснею — щекам становится горячо.

2

Как-то после окончания школы Катя пригласила меня на день рождения. Праздновали в саду, под грушей-лимонкой. Пили домашнее вино и ели жёлтые терпковатые груши, которые падали прямо на стол. Патефон негромко заполнял притихший среди синих теней сад то быстрой «Рио-Ритой», то волнующим «Кустом сирени», то грустным вальсом «Разбитая жизнь». Танцевать мне не хотелось, да и не с кем было. Сашка не отпускал от себя Катю, а Левко прилип к Тане красивой белокурой медичке, которую недавно прислали в нашу больницу. В такой удивительный вечер хотелось говорить, излить перед кем-нибудь душу.