Трое - [6]

Заумное – заумность, – к метафизике Кубизма Футуризма и проч.

Лучизм-дребедень, старые академические штрихи (писарской-росчерк) и томное сплетение линий и пятен «Мира Искусств».

Нравится мне искренность и глубокая преданность Д. Бурлюка будетлянскому искусству. Д. Б. любит не себя и не о себе хлопочет (чего нет у М. Ларионова, которому «никто не верит» – это молодец из гостинного двора: у нас самое лучшее, а у соседей краденое!)

Трогательна вечная забота Д. Б. о сотоварищах худож- никах и баячах.

Картины В. Бурлюка серьезны. Многие, написанные мрачными красками, оставляют глубокий след у зрителя.

Не только наши Бубновые Валеты и слащавые лучисты, но и французы с их неискоренимым устремлением к НЮ (хоть бы изображали они и ножку кровати), не достигнут этой глубоко-русской мощи.

Картины К. Малевича подобное же создание чисто русской непримиримости.

Глубокая душа у Наталии Гончаровой, которая производит впечатление христианской мученицы (не только мое впечатление.)

О. Розанова умеет вносить женское лукавство во все «ужасы кубизма» – что поражает своей неожиданностью и многих сбивает с толку.

Снова плач.

Скудельному сосуду, эго-блудистам не повезло: их опять не заметили, спутали, обидели! В VIII-й своей книге они жалуются на г. А. Е. Редько, написавшего статью об эго-футуристах, а между тем ни слова об эго-блудистах. Естественно!

Даже г-ну Редько ясно, что «Петербургский глашатай» никогда футуристом, а тем более баячем будетлянином, не был. (Об этом см. и статью С. Городецкого в «Речи» от 1 октября 1912 г. № 269).

О книгах баячей.

Ужасно не люблю бесконечных произведений и больших книг – их нельзя прочесть за-раз, нельзя вынести цельного впечатления.

Пусть книга будет маленькая, но никакой лжи; все – свое, этой книге принадлежащее вплоть до последней кляксы.

Издание Грифа, Скорпиона, Мусагета…

большие белые листы…

серая печать…

так и хочется завернуть селедочку… и течет в этих книгах холодная кровь…

Наша будетлянская книга (трое) имеет несколько кож – как трудно будет грызть нас!

Лето в Усикирко.

Воздух густой, как золото… Я все время брожу и глотаю – незаметно написал «Победа над солнцем» (опера) выявлению ее помогали толчки необычайного голоса Малевича и «нежно певшая скрипка» дорогого Матюшина.

В Кунцево Маяковский обхватывал буфера ж. д. поезда – то рождалась футуристская драма!

Есть многие слова и темы, которые мною никогда не будут использованы, хоть другой найдет там зерно и перенесет его на свою почву и пожнет плоды – для сих мои заметки.

Вступление к опере «Победа над Солнцем».

Текст А. Крученых.

Музыка М. Матюшина.

Виктор Хлебников

Отчет о заседании Кикапу-р-но – художественного кружка

  Здесь почтенный аршин

Шел с высоких вершин,

Подает посошок

Непочтенный вершок.

Ах, бушменским красавицам

Нравится,

Чтоб рот их был проколотым,

То угодно небесам.

Так и речь моя, плясавица

По чужим ушесам

Слов заморских грубым молотом.

  Лицо с печальной запятой

Серб, остро и испитое,

Щеки тоще-деревянные,

В бровях плошки оловянные…

Таков король, пускай он тощ,

А тощ он потому,

Что на болоте скудный хвощ,

– Повсюду день гласит уму…

  Тот и этот столбец

Ты смешай словаря,

И дадут бубенец,

Дадут плащ короля…

Мы хлопали немножко,

Мы хлопали б ей-ей,

Хотя б скакала блошка

В одежде королей…

  В нем нет души,

Но есть духи, –

Заметил кто-то…

Хаджи-Тархан

Где Волга прянула стрелою

На хохот моря молодого,

Гора Богдо своей чертою

Темнеет взору рыболова.

Слово песни кочевое

Слуху путника расскажет:

Был уронен холм живой,

Уронил его святой,–

Холм, один пронзивший пажить!

А имя, что носит святой,

Давно уже краем забыто.

Высокий и синий, боками крутой,

Приют соколиного мыта!

Стоит он, синея травой,

Над прадедов славой курган.

И подвиг его и доныне живой

Пропел кочевник-мальчуган.

И псов голодающих вторит ей вой.

Как скатерть желтая, был гол

От бури синей сирый край.

По ней верблюд, качаясь, шел

И стрепетов пожары стай.

Стоит верблюд сутул и длинен,

Космат, с чернеющим хохлом.

Здесь люда нет, здесь край пустынен,

Трепещут ястребы крылом.

Темнеет степь; вдали хурул

Чернеет темной своей кровлей,

И город спит, и мир заснул,

Устав разгулом и торговлей.

Как веет миром и язычеством

От этих дремлющих степей!

Божеств морских могил величеством

Будь пьяным, путник, пой и пей.

Табун скакал, лелея гривы,

Его вожак шел впереди.

Летит как чайка на заливы,

Волнуя снежные извивы,

Уж исчезающий вдали.

Ах, вечный спор горы и Магомета,

Кто свят, кто чище и кто лучше.

На чьем челе Коран завета,

Чьи брови гневны, точно тучи.

Гора молчит, лаская тишь,

Там только голубь сонный несся.

Отсель урок: ты сам слетишь,

Желая сдвинуть сон утеса.

Но звук печально-горловой,

Рождая ужас и покой,

Несется с каждою зарей

Как знак: здесь отдых, путник, стой!

И на голубые минареты

Присядет стриж с землей на лапах,

А с ним любви к иным советы

И восковых курений запах.

Столбы с челом цветочным Рима

В пустыне были бы красивы.

Но, редкой радугой любима,

Она в песке хоронит ивы.

Другую жизнь узнал тот угол,

Где смотрит Африкой Россия,

Изгиб бровей людей где кругол,

А отблеск лиц и чист и смугол,

Где дышит в башнях Ассирия.

Мила, мила нам пугачевщина,

Казак с серьгой и темным ухом.

Она знакома нам по слухам.