Троцкий - [151]

К этому времени подозрения Сневлиета в отношении Этьена превратились в уверенность; и он и Серж заговорили об этом в открытую. Агент-провокатор в своей наглости дошел до того, что стал спрашивать у Троцкого, что ему в этом случае делать. Троцкий ответил, чтобы он тут же потребовал от своих обвинителей выложить их аргументы перед компетентной комиссией: «Товарищ Этьен должен сделать этот шаг; и чем скорее, чем решительней и тверже он это сделает, тем лучше». Троцкий не мог дать иного совета: в таких случаях для человека, оказавшегося под подозрением, было обычным и обязательным делом требовать расследования и получения шанса, чтобы избавить свою честь от пятна. Но сам Троцкий этому обвинению не верил.

В дополнение ко всем странностям через месяц еще одно предупреждение дошло до Троцкого. Оно пришло от одного из ведущих офицеров ГПУ, ныне беженца в Соединенных Штатах. Автор этого предупреждения, однако, так боялся ГПУ, что отказался сообщить свое имя, и утверждал, что он — старый американский еврей русского происхождения, передающий это послание от одного своего родственника, офицера ГПУ, бежавшего в Японию. Этот корреспондент умолял Троцкого остерегаться некоего опасного осведомителя в Париже, которого именовали Марк. Он не знал фамилии этого Марка, но дал такое детальное и точное описание личности Этьена, его прошлого и связей с Лёвой, что Троцкий мог не сомневаться, о ком тот ведет речь. Автор поражался доверчивости и беспечности троцкистов в Париже, чье подозрение не вызвал даже тот факт (который, как он уверял, хорошо известен), что Марк работал в печально известном Обществе за репатриацию русских эмигрантов; и он заверял Троцкого, что если бы они стали следить за этим осведомителем, то обнаружили бы, что он все еще тайно встречается с чиновниками из советского посольства. Был ли Марк виновен в гибели Лёвы, корреспондент не знал, но боялся, что «сейчас на повестке дня» убийство Троцкого, которое должно быть осуществлено либо самим Марком, либо каким-то испанцем, выдававшим себя за троцкиста. Это было весомое предупреждение. «Главное, Лев Давидович, — призывал автор послания, — будьте настороже. Не доверяйте ни мужчине, ни женщине, которых может послать или порекомендовать вам этот агент-провокатор».

Нельзя сказать, что Троцкий полностью проигнорировал это предупреждение. Через заметку в одной троцкистской газете он попросил корреспондента войти в контакт с его сторонниками в Нью-Йорке. Автор, боясь раскрыть свою личность этим людям, попытался переговорить с Троцким по телефону из Нью-Йорка, но не смог с ним связаться. Очевидное отсутствие реакции со стороны корреспондента и странная форма этого предостережения заставили Троцкого усомниться в его правдивости. Тем не менее, в Койоакане была создана небольшая комиссия для расследования этого дела; но она не нашла ничего существенного в обвинениях против Этьена. Троцкий ломал голову, а не было ли это открытое обвинение мистификацией ГПУ, нацеленной на то, чтобы дискредитировать человека, который казался самым эффективным и преданным из его помощников, который говорил и писал по-русски, был полностью посвящен в советские дела и редактировал «Бюллетень». Во всяком случае, уж слишком много обвинений ходило в этом маленьком троцкистском кружке в Париже; и если все их воспринимать всерьез, то не было бы конца погоне за агентами-провокаторами. Он слишком хорошо знал, что проклятые осведомители есть в каждой организации; но также знал, что постоянное подозрение и охота на ведьм могут быть еще хуже. Он решил не обращать внимания на любое обвинение до тех пор, пока оно не будет недвусмысленно предъявлено и обосновано. Он предпочитал скорее подвергаться риску и опасности, чем заражать и деморализовать своих приверженцев недоверием и паникой. И поэтому агент-провокатор продолжал действовать в Париже как его доверенное лицо вплоть до начала войны.[118]

Через две недели после кончины Лёвы в Москве на скамье подсудимых появились Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский и Ягода. Могло показаться, что на предыдущих процессах веющее смертью воображение режиссера-постановщика достигло предела. Но нет, в сравнении с этой новой фантасмагорией те процессы выглядели почти как этюды, проба пера в современном реализме. Вновь прокурор и подсудимые осудили Троцкого как главаря заговора, который на этот раз включал в себя бухаринцев, являвшихся его смертельными врагами. Лёва как сообщник отца вырос до более угрожающих размеров, чем в прошлых обвинениях. После слабой попытки опровергнуть обвинения Крестинский признался, что неоднократно тайно сговаривался с Троцким лично и Лёвой в Берлине и различных курортных местах Европы; что свел Лёву с главой рейхсвера генералом фон Сектом и тот выплатил два миллиона марок золотом, т. е. почти два миллиона долларов и различные другие суммы на финансирование этого заговора. Сейчас Троцкий и подсудимые изображались как агенты не только Гитлера и микадо, но также и британской военной разведки и даже польского Второго бюро. К знакомым историям о покушениях на жизнь Сталина, Ворошилова и Кагановича, о железнодорожных катастрофах, взрывах на каменноугольных шахтах и массовых отравлениях рабочих добавились рассказы об убийстве Горького, Менжинского, Куйбышева и даже Свердлова, умершего в 1919 году, — все это было на совести Троцкого. С каждым признанием заговор не только рос в размерах и раздувался за всякие мыслимые пределы; он еще и растягивался во времени, уходя к самым первым неделям советского режима и даже к еще более ранним периодам. Камков и Карелин, когда-то бывшие лидерами левых социал-революционеров, появились в зале суда, чтобы свидетельствовать, что в 1918 году, устраивая свое антибольшевистское восстание, они действовали в тайном сговоре с Бухариным, который всеми силами стремился убить Ленина. Ягода, десять лет возглавлявший преследования троцкистов, отправлявший их в ссылки в массовом порядке, внедривший пытки в тюрьмах и концлагерях и готовивший процесс над Зиновьевым и Каменевым, теперь утверждал, что все это время был просто орудием в руках Троцкого. На скамье подсудимых вместе с бывшими членами Политбюро или ЦК, министрами и послами оказалась и группа известных докторов. Один из них, семидесятилетний доктор Левин, был личным врачом Ленина и Сталина со времен революции; теперь он обвинялся в том, что по приказу Ягоды отравил Горького и Куйбышева. В течение многих часов в ходе нескольких заседаний эти доктора повествовали, как занимались своей профессией отравителей за стенами Кремля, описывая до деталей садистские методы, которые они якобы использовали.