Тризна безумия - [5]

«Я прихожу в твои сновидения каждую ночь и твержу тебе: „Глаза голубой собаки”», — сказала она и добавила, что даже при посещении ею ресторанов она, делая заказ, шептала юным официантам: «Глаза голубой собаки». Однако официанты обходились с нею с неизменным почтением, кланялись и признавались, что никогда не слышали подобных слов в своих сновидениях. «Глаза голубой собаки» — она писала эти слова на салфетках, выцарапывала на столах, покрытых полировкой. И на запыленных окнах отелей и вокзалов, да и вообще всех муниципальных зданий она выводила пальчиком: «Глаза голубой собаки». Однажды, оказавшись возле незнакомого магазина, где продавали лекарства, она неожиданно почувствовала в воздухе мучительно знакомый аромат, памятный ей по той самой ночи, когда я в одном из ее сновидений появился в ее комнате. «Я наверняка встречу его здесь», — подумала она про себя и зашла в магазинчик. Полы магазинчика были выложены новехоньким блестящим кафелем. Она приблизилась к продавцу и сказала: «Я постоянно встречаю в своих сновидениях человека, говорящего мне: „Глаза голубой собаки”». Торговец внимательно и неприязненно взглянул ей в глаза, а она добавила: «Мне просто необходимо отыскать человека, говорящего эти слова в моих сновидениях». Продавец ухмыльнулся и предложил переместиться к другому концу прилавка. А она не могла отвести глаза от девственно чистых кафельных плиток, и знакомый аромат мучил ее сильней и сильней. И тогда она раскрыла свою сумочку, достала ярко-красную помаду и, опустившись на колени, вывела огромными кровавыми буквами: «Глаза голубой собаки». Торговец тут же бросился к ней. Он заявил: «Сеньорита, вы испортили наш пол!». А потом вручил ей мокрую тряпку и приказал: «Вытрите немедленно!» И, по-прежнему стоя возле лампы, она рассказала мне, что ей тогда пришлось чуть ли ни целый день ползать на четвереньках. Она стирала буквы, рыдала и приговаривала сквозь слезы: «Глаза голубой собаки». В дверях магазинчика было полным-полно народа; на нее показывали пальцами и говорили, что она «с приветом».

Она умолкла, а я все сидел себе и сидел, покачиваясь на стуле. «Дни напролет я бьюсь над тем, чтобы вспомнить единственную фразу, благодаря которой мы обретем друг друга, — начал я. — Сейчас я почти уверен в том, что завтра утром я еще буду ее помнить. Я постоянно твержу эти три слова во сне, а просыпаясь, обнаруживаю, что они исчезли из моей памяти». И она сказала мне: «Но ведь ты же сам и придумал их, когда мы встретились впервые». И я ответил ей: «Да, я увидел твои серые, цвета остывшей золы, глаза и меня осенило. Но приходит утро, и я не в силах их вспомнить». И она, сжав руки в отчаянии, устремила их к лампе и, глубоко вздохнув, проговорила: «Ты, по крайней мере, мог бы попытаться вспомнить, в каком именно городе я пишу эти слова».

Свет лампы озарял ее плотно сжатые губы. «Я желаю коснуться тебя», — произнес я. Она вскинула на меня свои пламенеющие глаза, которые обожгли меня подобно тому, как обжигала она сама, ее длинные руки. И тогда я понял, что она теперь наверняка смотрит на меня, сидящего в углу и качающегося на стуле. «Прежде ты никогда не говорил мне этого», — сказала она. «Зато говорю сейчас, и это, — истинная правда», — сказал я. Она застыла возле лампы, опустив глаза, а потом попросила у меня сигарету. Моя собственная сигарета почти успела истлеть до фильтра. Странно, я даже не помнил, что несколько минут тому назад закурил. Она спросила меня: «Но отчего же я не в состоянии вспомнить, где я писала эти слова?» И я ответил ей: «Наверное, оттого же, от чего и я сам поутру не смогу их вспомнить». И она, грустно улыбнувшись, сказала: «Едва ли. Скорее оттого, что нам все это, быть может, просто снится». Я поднялся со стула и направился к ней. Она, как и прежде, стояла у лампы, которую мне, чтобы подойти к ней поближе и отдать сигареты и спички, пришлось обходить. При моем приближении она чуть заметно отпрянула назад, словно страшась того, что я ненароком переступлю незримую грань, разделяющую нас. Я вручил ей сигарету; она зажала ее в зубах и наклонилась к лампе, чтобы прикурить, еще прежде, чем я успел поднести зажженную спичку. Я сказал ей: «А ведь существует некий город, все стены которого исписаны словами: „Глаза голубой собаки“. Если я смогу завтра их вспомнить, то отправлюсь искать этот город по всему свету». Она опять подняла на меня свои глаза, улыбнувшись: «Глаза голубой собаки». Она глубоко затянулась, прищурив при этом один глаз, и сигарета почти коснулась ее подбородка. Потом, взяв сигарету и вертя ее пальцами, она сказала: «Ну вот, теперь уже совсем другое дело. Теперь мне наконец-то удалось согреться». Она проговорила это странным отчужденным голосом, произнося словно нараспев, словно читала по листку, поднесенному к лампе. «Теперь ... мне ... — она сделала пальцами такое движение, словно завертывала в трубочку поедаемый огнем незримый лист бумаги, по мере того как я успевал прочитывать слова, — наконец-то ... удалось ... согреться». Однако, прежде чем лист, который она держала, окончательно догорел и упал на пол, обратившись в сморщенную и неприметную горсточку пепла, я произнес: «Бывает, что я страшусь встречи с тобой и сижу, возле огня содрогаясь от стужи...»