Тризна безумия - [22]

Родители Нэны Даконте прибыли в субботу в полдень и провели ночь подле гроба своей дочери в больничной часовенке. Они до самого конца так и не смогли расстаться с надеждой увидеть Билли Санчеса. Родителям Билли также сообщили о случившимся и они также предполагали вылететь в Париж, однако в итоге отказались от своего намерения по причине разночтений и путаницы в поступающих телеграммах. Похороны Нэны Даконте состоялись в воскресенье, в два часа дня и всего в двухстах метрах от убогой комнатушки в отеле, где Билли Санчес исходил от тоски одиночества, лишенный любви Нэны Даконте. Много лет спустя, тот самый чиновник, который принимал Билли в посольстве, сообщил мне доверительно, что уже через час после ухода юноши им была получена телеграмма из канцелярии и он тотчас отправился на поиски и заглянул во все, даже самые неприметные, бары Фобура Сен-Оноре. Он откровенно признался, что даже толком не разглядел его, ибо ему никогда и в голову не могло бы придти, что этот юный костеньо[2], одуревший от великолепия и новизны Парижа, и в своей барашковой куртке, так не шедшей к нему, может оказаться столь знатного происхождения. В то самое воскресенье, когда Билли едва сдерживал слезы ярости, родители Нэны Даконте прекратили к вечеру все поиски и увезли забальзамированный труп, покоившийся в металлическом гробу. Те же, кому довелось узреть покойницу, твердили без устали, что никогда еще не встречали женщины прекраснее ее — ни живой, ни мертвой. И когда во вторник поутру Билли Санчес, наконец, проник в больницу, в родовом склепе Ла Манги, находившемся в нескольких метрах от дома, где им с Нэной удалось отыскать ключ к первым письменам счастья, уже состоялись похороны. Врач-азиат, поведавший Билли Санчесу о происшедшем, предложил ему принять успокоительное, но тот отказался. Он ушел, не прощаясь и не благодаря (собственно и благодарить-то было не за что); ушел, обуреваемый лишь одним желанием — изловить все равно кого и избить до полусмерти, чтобы хоть как-то заглушить свою боль. Оставив больницу, он даже не обратил внимания на то, что с неба ниспадал снег без каких-либо следов крови, и эти невесомые, причудливые хлопья походили на перышки голубки, а парижские улицы празднично сияли, поскольку это был первый настоящий снегопад за целые десять лет.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!

Группа мальчишек из аэроклуба г. Минска проснулась в то утро спозаранку, поскольку им всем предстояло прыгать с парашютом. Это были обычные русские ребята, приехавшие совсех концов России и все как один облаченные в лоснящиеся кожаные куртки мужающих авиаторов. Вначале они услышали благовест, а потом до них долетел могучий рев моторов, исходящий оттуда, из-за содрогавшейся стенки ангара, находившегося неподалеку от местного клуба.

Было зябко, по аэродрому носился пронизывающий ветер, а суровое и беспросветное небо обреченно нависло прямо над головами. Могло показаться, что в пределах такого неба хватит пространства не более чем для двух самолетов. Один из ребят этой ночью почти не сомкнул глаз, и теперь у него прихватывало затылок, в который словно иголки впивались; ну а поскольку он спал, свесив свою голову с подушки, то вполне естественно, что он отлежал затылок. Когда он проснулся, ему на память пришло то, что обычно приходит перед тем, как глаза окончательно раскрываются, — то есть, собственное имя: «Меня зовут Иван. Полностью — Иван Петрович, и я буду сегодня впервые прыгать с парашютом и сделаю это так же мастерски, как мой отец, Петр Петрович, починял башмаки большевикам в семнадцатом году, и как мой дедуля, Петр Иванович, справлял подковы лошадям в царской армии». Позднее, когда его уже вовсю прохватывало утренним холодком и недобрый гул моторов, подобно приливу, увлекал его за собой, он позабыл не только имена отца и деда, но даже и свое собственное и стал уже просто цифрой, порядковым номером, который прозвучит через несколько мгновений, и именно этому номеру будет суждено низвергнуться в бездну и из всех спутников у него останется лишь клочок белого неба — его парашют.

Когда самолет достиг в полете высоты восемьсот метров, загорелся зеленый огонечек. Но Иван Петрович уже перестал существовать, и вместо него в хвосте самолета помещался некий номер, затянутый в хрустящую кожу, привычную униформу военных; он пребывал в целом ряду таких же номеров, готовых в определенный момент (по сигналу зеленой лампочки) сигануть в бездну — один за другим. Уже представлялось, как некое мифическое существо, терзаемое бессонницей, начинает неведомо где пересчитывать белых овечек. И стоило только загореться зеленому огоньку, у не могущего уснуть существа упали непослушные веки, которые никак не хотели закрываться, и оно принялось считать: «ОДИН»; здесь Иван Петрович ощутил небывалое напряжение, хотя прекрасно знал, что покуда все до одной овечки не сгинут в пустоте, ему так и предстоит оставаться на берегу в ожидании своего номера. А номер у него был самый последний: двадцать четыре (или пара дюжин овец — минимальная требуемая доза, чтобы заснуть).

Далеко внизу, рассыпанные по студенистому небу, распахивались поочередно лоскутья белого цвета, но, увы, в этом не было никакой поэзии. Самолет еле двигался, не могущее уснуть существо по-прежнему вело счет, все овечки из первого десятка уже вовсю опускались на дно небес, а за ними перенимали эстафету первые овечки из второго десятка. Покуда его друзья неслись к земле, Иван Петрович, нервы которого натянулись как канаты, припомнил слова своего инструктора: «Когда услышите свой номер, — тотчас прыгайте! Потом сосчитаете до десяти и дергайте за кольцо. Как следует дергайте, а не то будет поздно!» И вдруг, в тот самый миг, когда Иван Петрович сообщал себе: «Это я — Иван Петрович», неожиданно прозвучало: «ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ».