Тризна безумия - [19]

Все-таки несколько успокоенный тем, что Нэна Даконте значится в списках, Билли решил возвратится к своему автомобилю, где его ожидал дорожный инспектор, приказавший отогнать машину на пару кварталов и припарковать ее на какой-то узенькой улочке на нечетной стороне. Напротив в глаза бросалось недавно отреставрированное здание, на вывеске которого значилось: «Отель Николь». Отель оказался самой низкой категории; в крошечной приемной помещались лишь диван и старенькое пианино, однако хозяин, обладавший певучим голосом, был готов с удовольствием изъясняться на каком угодно наречии, лишь бы его клиенты были кредитоспособны. Билли въехал в отель со своими одиннадцатью чемоданами и девятью коробками и поселился в единственной пустовавшей комнате — треугольной мансарде на девятом этаже, куда можно было подняться лишь под угрозой жизни по спиральной лестнице, провонявшей пеной от варившейся цветной капусты. На стенах комнаты висели потрепанные ковры, а в единственное окошко с трудом проникал свет из внутреннего дворика. В комнате имелась кровать, громоздкий шкаф, стул, портативное биде и рукомойник с тазом и кувшином — таким образом пределы жизненного пространства ограничивались кроватью. Вся обстановка была невероятно старой и убогой, хотя и опрятной и носившей следы недавней дезинфекции.

Если бы Билли Санчес вознамерился разгадать загадку мира, основанного на скупости, ему, пожалуй, не хватило бы и целой жизни. Например, для него так и осталось неведомой тайна света на лестнице, неизменно гаснувшего прежде, чем Билли достигал площадки своего этажа, равно как и то, каким именно образом свет зажигался вновь. У него ушла примерно половина утра на обнаружение погруженного в темноту туалета с цепочкой на бачке (таковой имелся на лестничной площадке каждого этажа); он уже свыкся с мыслью, что ему предстоит восседать там в кромешной тьме, когда неожиданно оказалось, что в туалете тотчас зажигается свет, стоит лишь затворить дверь на задвижку. Зато никто не мог по забывчивости оставить свет включенным. Находившийся в самом конце коридора душ, каковой Билли упрямо принимал дважды в день, как дома, оплачивался отдельно, однако горячая вода, которой ведала исключительно администрация, заканчивалась, как правило, уже через три минуты. Но Билли обладал достаточным здравомыслием для того, чтобы осознать, что эти, весьма непривычные для него порядки, выглядят предпочтительнее, чем январское ненастье. Кроме того, он ощущал себя невероятно потерянным и недоумевал, каким образом он вообще мог обходится прежде без опеки Нэны Даконте. Утром в среду, добравшись до своей комнаты, Билли рухнул на кровать, даже не удосужившись снять пальто и непрестанно размышляя о несравненном и дивном существе, все еще истекавшем кровью в здании напротив. Через непродолжительное время им овладел сон, представлявшийся вполне естественным с учетом его нынешнего состояния. Когда Билли проснулся, то увидел, что часы показывают пять, на ему было не под силу определить, утро сейчас или вечер, равно как и то, какой теперь день и что это за город, в окна которого ломятся ветер и дождь. И так он лежал, не смыкая глаз и думая о Нэне Даконте, пока не заметил, что наступил рассвет. Завтракать Билли отправился в то же самое кафе, что и раньше, и там узнал, что наступил четверг. В окнах больницы горел свет; поскольку дождь перестал, Билли уселся, прислонясь к стволу каштана, росшего прямо напротив главного входа, через который входили и выходили врачи и медсестры в белых халатах. Билли сидел там, надеясь увидеть знакомого врача-азиата, принимавшего Нэну Даконте. Но тот не попался ему не глаза ни до обеда, ни после, когда Билли ужасно замерз и был вынужден уйти с места ожидания. В шесть часов он выпил кофе с молоком и съел два яйца, сваренных вкрутую, которые самостоятельно взял со стойки, — он уже двое суток подряд питался одним и тем же в одном и том же заведении, а потому пообвык. Возвратясь в отель и собираясь ложиться спать, Билли отметил, что все до одной машины припаркованы на противоположной стороне тротуара; к лобовому стеклу его автомобиля была прикреплена квитанция об уплате штрафа. Швейцару отеля «Николь» с немалым трудом удалось объяснить ему, что по нечетным числам парковать машины позволяется на нечетной стороне, а по четным — наоборот. Рационалистические изыски подобного рода были явно превыше разумения благородного Санчеса де Авила, вломившегося еще пару лет назад в кинотеатр Картахены на служебном автомобиле мэра и прямо на глазах остолбеневших полицейских покалечившего нескольких человек. А когда же швейцар порекомендовал ему уплатить штраф, но машину не трогать, ибо в двенадцать ночи ее будет необходимо вновь переставлять, у него пошла голова кругом. Это было первое рассветное утро, когда помимо Нэны Даконте Билли размышлял и о чем-то другом: ворочаясь с боку на бок, он воскрешал в памяти отвратительные ночи в притонах педерастов, что близ рынка в Карибской Картахене, вспоминал вкус рыбы и риса, приготовленных по-колумбийски в подозрительных забегаловках на пристани, к которой причаливали шхуны из Аруба; вспомнился ему и родной дом, где по всем стенам вился вьюнок... там еще длился вчерашний день и было не более шести часов вечера... Билли представил своего отца, облаченного в шелковую пижаму и читавшего газету на террасе, уютной и прохладной. Он подумал о своей матери, которую практически нельзя было застать дома; эта обольстительная болтушка-хохотушка всегда выряжалась в выходные платья и еще с раннего вечера вдевала за ухо розу, а потом весь день ее мучил зной и она изнемогала под бременем своей восхитительной груди. Как-то в семь лет ему случилось неожиданно заглянуть к ней в комнату и застать ее лежащей в постели совершенно обнаженной в объятиях некоего мимолетного любовника. Благодаря этому случаю, никогда не обсуждавшемуся ими, между матерью и сыном родились своего рода заговорщические отношения, значившие куда больше, чем просто любовь. Впрочем, Билли еще был не готов осознать это, наряду с прочими ужасами одиночества — он был единственный ребенок в семье — до тех пор, покуда не настала та фатальная ночь, проведенная им в жалкой парижской мансарде, где Билли беспокойно ворочался в постели, не имея никакой возможности хоть с кем-то поделиться обуревавшим его горем и ненавидя себя за слезы, от которых он не мог удержаться.