Триумф и трагедия. Политический портрет Сталина. Кн.1 - [202]

Крестинский. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство…

За исключением подобных нескольких мелких "осечек", этот процесс прошел гладко. Все обвиняемые соглашались с прокурором, дружно принимали чудовищные обвинения, с готовностью уточняли любые детали своих "злодеяний": уникальное сотрудничество суда и обвиняемых! Никто ничего не опроверг… Все обвиняли только самих себя!

Впрочем, не всегда и не все. Бухарин, например, понимая, что он обречен, пытался иногда в прямой или эзоповской форме, а подчас и в виде трагической сатиры поставить под сомнение достоверность обвинения. Возможно, прощаясь с жизнью, Бухарин обращался к грядущему, думал о будущем, нашем времени. Вот лишь некоторые фразы Бухарина, свидетельствующие о том, что и в самую трагическую минуту ему удавалось сохранить присутствие духа и высоту интеллекта.

В своем последнем слове Бухарин, в частности, сказал:

— Я считаю себя… и политически, и юридически ответственным за вредительство, хотя я лично не помню, чтобы я давал директивы о вредительстве…

— Гражданин прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я не слыхал до обвинительного заключения…

— Я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова. Киров, по показанию Ягоды, был убит по решению "правотроцкистского блока". Я об этом не знал…

— Голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей…

Этот фрагмент из последнего слова Бухарина весьма примечателен. Это уже не признание, а скорее обвинение организаторов процесса, тех, кто, следуя "голой логике" борьбы, привел к перерождению и идей, и людей. Косвенный намек на Сталина здесь весьма прозрачен. Бухарин пытался как мог использовать свой последний шанс совести…

Сталину ежедневно подробно докладывали о ходе процесса то Ежов, то Вышинский, то кто-то еще. Он уточнял детали, давал советы. Ему первому показали кинохронику процесса, фотографии зала с обвиняемыми. По его указанию "спектакль" широко освещался в печати, на радио. Пригласили иностранных корреспондентов и даже дипломатов. Все поражены: преступники идеально "сознательны". Не нужно экспертиз, дополнительных расследований, судебных споров, диалогов прокурора и защитников. На процессе безраздельно солирует прокурор. Все остальные ему подыгрывают. Даже Фейхтвангер в своей тенденциозной книжке "Москва 1937" вынужден был признать, что "если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств должны были быть выдающимися режиссерами и психологами". В этом выводе немецкий писатель был отчасти прав: организаторы фарса, особенно главный Режиссер, были выдающимися циниками.

Кроме грубого нарушения законности во время следствия, актов насилия, существует еще одна причина полной безропотности людей, сидевших на скамье подсудимых. На протяжении недель и месяцев им внушали: их признание "нужно народу и партии". Только "признание поможет до конца разоблачить преступников". А это означало: надо "признаваться" и оговаривать других… Раз судит народ, страна, то нужно говорить то, что они требуют… Судя по всему, этот мотив руководил действиями многих. В последнем слове он звучал по-разному. Подсудимый Г.Ф. Гринько: "Самый тяжелый приговор — высшую меру наказания — я приму как должное". Подсудимый Н.Н. Крестинский: "Мои преступления перед Родиной и революцией безмерны, и я приму, как вполне заслуженный, любой ваш самый суровый приговор". Подсудимый А.И. Рыков: "Я хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они немедленно и открыто это сделали. Мне бы хотелось, чтобы они на моем примере убедились в неизбежности разоружения…" Подсудимый Н.И. Бухарин: "…стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом".

Сталин, читая эти слова, мог быть вполне доволен: "Хотя бы перед смертью враги народа, партии, кажется, не взбунтовались, стали говорить то, что нужно". Он расценивал эту "чистосердечность" как победу, не подозревая, что в ней кроются и корни его, Сталина, неизбежного исторического, морального поражения. Но "вождь" знал и другое. Первые три месяца после ареста Бухарин держался. Ему угрожали, требовали, но опальный академик и из тюрьмы все время пытался убедить Сталина (он писал несколько писем своему бывшему соседу по квартире в Кремле) в главной идее своего заявления на февральско-мартовском Пленуме ЦК: "Заговор, враги народа существуют, но главные из них находятся в НКВД".