Тристан-Аккорд - [10]

в романской литературе, первым, претендующим на полноту, описанием большого корпуса текстов в „амнестически-летаргическом ракурсе“. Он призывал специалистов по иным, нероманским литературам также заняться этой проблематикой, дабы готовить почву для создания целостной научной типологии „общеевропейского обливионизма“. Георг вздохнул с облегчением. На серьезную конкуренцию книга не тянула, хотя человеку, у которого такой понимающий научный руководитель, можно, конечно, только позавидовать. Встревожила Георга лишь одна сноска, которую он заметил не сразу, а лишь при втором прочтении. В примечании говорилось, что в настоящий момент на кафедре германистики „ведется работа над диссертацией, посвященной теме обливионизма в немецкой литературе“. Сердце бешено заколотилось. Неизвестно, что стоит за словами „ведется работа“, но ясно одно: конкуренты не дремлют, нужно спешить. Начать следует завтра же, причем с самого главного — с мотивно-исторического аспекта. Несколько дней Георг не выходил из библиотеки, в который раз обшаривая каталоги и библиографии на предмет „Леты“ и „забвения“. Он по-прежнему не знал, в каких текстах встречаются оба мотива. К сожалению, улов был небогат: в каталоге обнаружилась ссылка на статью в одном из старых номеров „Философише Рундшау“, посвященную гегелевской „Феноменологии духа“. Статья содержала трактовку фрагмента, состоявшего из двух предложений. Для начала цитировался сам пассаж: „Примирение противоположности собою есть Лета подземного мира в смерти, или Лета вашего мира как оправдание — не оправдание вины, ибо сознание, так как оно совершало поступки, отрицать ее не может, а оправдание преступления и его искупительное умиротворение. И та и другая Лета есть забвение, исчезновение действительности и проявления сил субстанции, их индивидуальностей и сил абстрактной мысли о добре и зле; ибо ни одна из них для себя не есть сущность, последняя же есть покой целого внутри себя самого, неподвижное единство судьбы, опирающееся на личное бытие, а следовательно, бездеятельность и нежизненность семьи и правительства, и равный почет, а следовательно, равнодушная недействительность Аполлона и Эриний и возвращение их одушевления и деятельности в простого Зевса“. Вот и все. Георг отложил статью и подумал, что нужно как-нибудь выбрать время и вернуться к этому тексту (эта мысль посещала его всякий раз, когда он сталкивался с Гегелем). Но разделение между Летой подземного и Летой высшего мира стоило взять на заметку: возможно, оно пригодится. Помимо этого, Георг обнаружил в каталоге отсылку к статье „Память и забвение в автобиографической прозе Гёте“. Некто взял на себя труд изучить автобиографические тексты Гёте („Поэзия и правда“, „Итальянское путешествие“, „Кампания во Франции“ и „Осада Майнца“) на предмет частотности употребления в них лексем „забвение“, „воспоминание“, „забывать“ и „вспоминать“. Оказалось, что слова „забвение“ и „забывать“ встречаются в „Поэзии и правде“ шестнадцать раз, в „Итальянском путешествии“ — двенадцать, в „Кампании во Франции“ — дважды, в „Осаде Майнца“ — четырежды. А „воспоминание“ и „вспоминать“ — в „Поэзии и правде“ тридцать девять раз, в „Итальянском путешествии“ тридцать, в „Кампании во Франции“ девять, в „Осаде Майнца“ дважды. Точности ради следует отметить, что в „Осаде Майнца“ Гёте оба раза использует не глагол, а существительное. Результаты данного „словарно-эмпирического“ исследования позволяли, по мнению автора, с уверенностью говорить о „преобладании в автобиографической прозе И. В. Гёте мотива памяти“. Забвение преобладало лишь в „Осаде Майнца“ („забывать“ четырежды, „воспоминание“ дважды), что объяснялось, конечно же, пацифистскими убеждениями классика. Георг сдал книгу, даже не сделав ксерокопии. Он на ложном пути. На обратном пути из Далема в Кройцберг, сидя в вагоне метро, Георг понял, что выхода нет, придется начитывать тексты самостоятельно, а это — гигантский труд. Кроме того, выискивать глаголы вроде „забывать“ и „вспоминать“ совершенно бессмысленно. Они могут встретиться где угодно, и если в тексте, к примеру, попадется выражение: „наплевать и забыть“, это еще не значит, что оно имеет отношение к его теме. Поезд вынырнул из туннеля и понесся над цементно-серыми водами Ландвер-канала, когда Георга вдруг осенило, что спасение — в Лете. Вместо главы о забвении он напишет главу о Лете. „Мотив Леты в художественной литературе“. Нужно лишь накопать побольше текстов, в которых упоминается река забвения. На библиографии надежды нет, читать придется самому. Наутро Георг засел в читальном зале библиотеки германской кафедры с твердым намерением просмотреть сперва Гёте, а затем Шиллера. Для этого он разработал особую методику — рассеянно пробегать страницы, наводя резкость только при слове „Лета“. Ему потребовалось почти три недели непрерывного чтения — прозы, драматургии и, наконец, лирики Гёте, — чтобы прийти к весьма неутешительному результату: Лета упоминалась у Гёте один-единственный раз, а именно в десятой „Римской элегии“: „Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью, В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы“.