Триста миллионов лет спустя (сценарий фильма) - [3]

— Мне надоело слушать одно и то же! — морщится Бахарев. — «Сердце — давление», «сердце — давление».

— Разве не все равно, как называется болезнь, из-за которой вы можете не узнать об итоге экспедиции на Венеру? — с расстановкой спрашивает старая женщина, и Бахарев сразу никнет.

— Ну-ну, — бурчит он, — нечего пугать старика. Стариков утешать надо. Мне вредно волноваться…

Дарья Матвеевна кладет руку на лоб профессора.

— Алексей Павлович, — печально говорит она, — мы друг о друге знаем все. Я знаю, как ждешь ты посадки на Венеру…

— Мне надо знать, на что я истратил последние двадцать лет жизни… может быть, всю жизнь, — тихо признается Бахарев.

— Так слушай меня, старый товарищ, — грустно и очень искренно говорит Дарья Матвеевна, — еще одно… только одно путешествие в горы… и ты больше ничего и никогда не узнаешь о своей ракете.

Оба задумываются о серьезном и грустном… Вертолет над степью. Внизу — городок планетной обсерватории.

— Связь с ракетой восстановлена? — спрашивает Бахарев.

— Да, восстановлена. Она летит там! — раздраженно и с непонятной обидой машет рукой старая женщина. — Летит твоя ракета.

Помещение центрального поста. Огонек ракеты снова ползет по линии трассы. На большом экране по-прежнему сияет «двойная звезда»: Земля и ее верный спутник. Словно ничего не случилось.

— Что же было?! — спрашивает Забродин Градова, когда он, тщательно просмотрев показания всех приборов пульта, возвращается на свое место.

— Разбита солнечная электростанция ракеты, — мрачно отвечает Градов.

— У нас осталась атомная электростанция, — облегченно вздохнув, успокаивается Забродин.

— Кроме того, разбит запасной бак рабочей жидкости.

— Что это значит?

— Если мы начнем тратить запасы жидкости на работу электростанции, у нас не останется ее для посадки на Венеру!

— Это катастрофа?.. — слышится голос журналиста Алимкулова.

— Это убьет Бахарева, — поворачивается к нему Градов, — он не должен узнать об этом.

— Что делать?.. Иван Митрофаныч, вы командир корабля! — говорит Забродин.

— Давайте думать вместе, — отвечает Градов. — Вы теперь начальник экспедиции…

На двери, там, где обычно вывешивают «Без доклада не входить» и прочие негостеприимные надписи, висит табличка:

«Я ВСЕГДА И ДЛЯ ВСЕХ ДОМА»

Дарья Матвеевна снимает ее.

Это производит большое впечатление на Мажида. Низенький медлительный казах с горящими черными глазами порывисто шагает к старой женщине:

— Надо перелить кровь? Возьмите мою. У меня хорошая кровь. Я родился и вырос в степи!

Из глаз Дарьи Матвеевны выкатываются две скупые слезинки. Она привлекает к себе Мажида.

— Вы любите его, юноша… помогите мне оградить этого неугомонного старика от волнений. Спокойствие сейчас единственное лекарство, которое ему поможет.

— Никого не пущу! — клятвенно обещает Мажид. — Спать буду на этом пороге!

Обложенный подушками, Бахарев лежит на диване в своем рабочем кабинете при Планетной обсерватории. Сейчас особенно заметно, что старому ученому далеко за семьдесят лет, что он нездоров. Может быть, болезнь зажгла глаза старого ученого таким лихорадочным огнем? О чем думает он? Что его тревожит? Отсвет каких волнений делает старческие глаза такими выразительными?

«Можно обмануть старую женщину, можно обмануть всех, но… нельзя обмануть самого себя, — думает ученый. — Я уже стар и… «это» может прийти и завтра и через час… Значит, я обязан рассказать миру о своей догадке, убедить людей. Но как это сделать?.. Мне никто не поверит. Даже посмеются. И все же я обязан это сделать! Может быть, этой догадкой измерится впоследствии вся ценность моей жизни…»

О чем тревожится ученый? Он беспокойно ворочается в постели, протягивает руку к тумбочке и берет толстую тетрадь и авторучку.

— Если я подробно… последовательно расскажу, как я пришел к своей догадке, мне поверят, должны поверить! — бормочет ученый.

Он пытается что-то написать в тетради, но ослабевшие руки не слушаются. То тетрадь, то ручка выпадают из них. И Бахарев даже стонет от обиды, от отчаяния, от бессилия.

Скрипит дверь, на пороге — Мажид. Он подходит к постели, берет тетрадь и ручку и уносит на стол.

— Нельзя, Алексей Павлович, — строго говорит Мажид, — работать нельзя. Волноваться нельзя!

— Нельзя волноваться, — соглашается Бахарев, — и вот, чтобы я не волновался… придвинь диктофон.

— Дарья Матвеевна… — опять было начинает Мажид, но Бахарев улыбается и перебивает его:

— А мы, голубчик, ничего не скажем Дарье Матвеевне. Ей тоже вредно волноваться…

Мажид еще некоторое время крепится, стараясь сохранить на лице строгое выражение, но потом не выдерживает и улыбается…

Диктофон у постели ученого. Близко придвинув микрофон к губам, Бахарев протягивает руну и щелкает выключателем.

Вертятся бобины, протягивая ленту.

Бахарев сосредоточивается…

— Все началось с того, что мне никто не поверил. Отвергли результаты моего двадцатилетнего труда…

Глаза ученого, взгляд которых обращен в прошлое…

Через газетно-журнальное мелькание просвечиваются антенны, устремленные в безоблачное небо.

Все, что мы видим, — это воспоминания Бахарева. Вот он стоит, склонившись над лентой, и лихорадочно перебирает ее руками. Лента, испещренная загадочными значками, — во весь экран. Снимки этой ленты — на страницах газет и журналов. И дикторы всех частей света волнуют своих слушателей сенсацией: