Триполье - [6]

часа полтора.

КОНЕЦ ТРИПОЛЬЯ

У деревни Халупы

обрывист, возвышен,

камнем ломаным выложен

берег до дна.

Небо крашено соком

растоптанных вишен,

может, час, или два,

или три до темна.

Машет облака сивая

старая грива

над водой,

над горой,

над прибрежным песком,

и ведут комсомольцев

к Днепру до обрыва,

и идут комсомольцы

к обрыву гуськом.

Подошли, умирая —

слюнявой дырой

дышит черная, злая

вода под горой.

Как не хочется смерть

принимать от бандита…

Вяжут по двое проволокой ребят.

Раз последний взглянуть и услышать:

сердито

мускулистые

длинные сучья скрипят.

Эти руки достанут еще атамана,

занося кулаков отлитые пуды,

чтобы бросить туда же,

в дыханье тумана,

во гниющую жирную пропасть воды.

Это вся Украина

в печали великой

приподнимется, встанет

и дубом и липой,

чтобы мстить

за свою молодежь,

за породу

золотую, свою,

что погибли смелы,

у деревни Халупы,

покиданы в воду

с этой страшной,

тяжелой

и дикой скалы.

Тяжело умирать,

а особенно смолоду,

до дышать бы,

дожить бы

минуту одну,

но вдогонку летят

пули, шмякая о воду,

добивая,

навеки пуская ко дну.

И глотает вода комсомольцев.

И Киев

сиротеет.

В садах постареет седых.

И какие нам песни придумать…

Какие

о погибели наших

друзей молодых?

Чтобы каждому парню,

до боли знакома,

про победу бы пела,

про смерть,

про бои —

от райкома бы легкая шла

до райкома,

и райкомы снимали бы

шапки свои.

Чтобы видели всё —

как разгулья лесного,

чернолесья тяжелого свищет беда,

как расстрелянный Дымерец тонет

и снова,

задыхаясь, Фастовского

сносит вода.

Он спасется.

Но сколько лежит по могилам

молодых!

Не сочтешь, не узнаешь вовек.

И скольких затянуло

расплавленным илом

наших старых, неверных

с притоками рек.

А над ними — туман

и гулянье сомовье,

плачут липы горячею

чистой росой,

и на месте Триполья

село Комсомолье

молодою и новой

бушует красой.

И опять Украина

цветами расшита,

молодое лелеет

любимое жито.

Парень — ласковый друг —

обнимает товарку,

золотую антоновку

с песней трясут.

И колхозы к свиному

густому приварку

караваи пшеничного хлеба несут.

Но гуляют, покрытые волчьею шкурой,

за республику нашу

бои впереди.

Молодой Тимофеев

обернется Петлюрой,

атаманом Зеленым,

того и гляди.

Он опять зашумел,

загулял,

заелозил —

атаман…

Украина,

уйди от беды…

И тогда комсомольцы,

винтовки из козел

вынимая,

тяжелые сдвоят ряды.

Мы еще не забыли

пороха запах,

мм еще разбираемся

в наших врагах,

чтобы снова Триполье

не встало на лапах,

на звериных,

лохматых,

медвежьих ногах.

КОНЕЦ АТАМАНА ЗЕЛЕНОГО

Вот и кончена песня,

нет дорогу обману —

на Украине тесно,

и конец атаману.

И от Киева сила,

и от Харькова сила —

погуляли красиво,

атаману — могила.

По лесам да в тумане

ходит, прячется банда,

ходят при атамане

два его адъютанта.

У Максима Подковы

руки, ноги толковы,

сабля звякает бойко,

газыри костяные,

сапоги из опойка,

галифе шерстяные,

на черкеске багровой

серебро — украшенье…

Молодой,

чернобровый;

для девиц — утешенье.

У Максима Удода,

видно, та же порода.

Водки злой, на изюме

(чтобы сладко и пьяно)

в общей выпито сумме,

может, пол-океана.

Ходит черною тучей

в коже мягкой, скрипучей.

Улыбнется щербатый

улыбкой кривою,

покачает чубатой

смоляной головою…

По нагану в кармане,

шелк зеленого банта —

ходят при атамане

два его адъютанта.

Атаман пьет неделю,

плачет голосом сучьим —

на спасенье надею

носит в сердце скрипучем.

Но от Харькова — сила,

Травиенко с отрядом,

что совсем некрасиво,

полагаю, что рядом

говорят хлеборобы:

— Будя, отвоевали…

Нет на гадов хворобы,

да и будет едва ли.

Атаман пьет вторую,

говорит: «Я горюю»,

черной щелкает плетью.

Неприятность какая, —

переходит на третью,

адъютантов скликая.

— Вот, Удод и Подкова,

не найду я покоя.

Что придумать такого,

что бы было такое.

Вместе водку глушили,

воевали раз двести.

вместе, голуби, жили,

умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,

заявляет Подкова:

— Атаман…

не хочу я

умирать бестолково.

Трое нас настоящих

кровь прольют, а не воду…

Схватим денежный ящик

на тачанку —

и ходу.

Если золота много,

у коней быстры ноги, —

нам открыта дорога,

все четыре дороги…

Слышен голос второго,

молодого Максима:

— Всё равно нам хреново:

пуля,

петля,

осина…

Я за то, что Подкова,

лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,

гонит, пену роняя.

Пристяжные — как крылья,

кровью грудь налитая,

свищет ярость кобылья,

из ноздрей вылетая.

Коренник запыленный.

Рвется тройка хрипящих, —

убегает Зеленый,

держит денежный ящик.

Где-то ходит в тумане

безголовая банда…

Только при атамане

два его адъютанта.

Тихо шепчет Подкова

Максиму Удоду:

— Что же в этом такого?

Кокнем тихо — и ходу.

Мы проделаем чисто

операцию эту —

на две равные части

мы поделим монету.

А в Париже закутим,

дом из мрамора купим,

дым идет из кармана,

порешим атамана.

И догнала смешная

смерть атамана —

на затылке сплошная

алая рана.

Рухнул, землю царапая,

темной дергая бровью.

Куртка синяя, драповая

грязной крашена кровью.

Умер смертью поганою —

вот погибель плохая!

Пляшут мухи над раною,

веселясь

и порхая.

На губах его черных

сохнет белая пенка.

И рабочих из Киева

в бой повел Травиенко.

Вот и кончена песня, —

нет дороги обману, —

и тепло,

и не тесно,

и конец атаману.

1933–1934