Триполье - [3]

неразмыканное горе,

чаща черная,

туман.

Кто ведет их?

Я не знаю:

комиссар или Григорьев —

пьяный в доску атаман?

Шли они, мобилизованные

губвоенкоматом, —

из окрестностей —

из Киевщины, —

молоды,

темны…

Может, где завоют битвы, —

ихние отцы,

дом_а_ там,

новотельные коровы,

кабаны

и табуны?

Пчелы легкие над вишней,

что цветет красою пышной?

Парни в кованых тулупах,

от овчины горький дух,

прижимают девок глупых,

о любви мечтая вслух…

А в полку —

без бабы… вдовый…

Нет любовен, окромя

горя,

устали пудовой,

да колеса рвут, гремя,

злую землю,

да седая

пыль легла на целый свет.

Воронье летит, гадая:

будет ужин

или нет?

Комиссар сидит державой,

темный,

каменный с лица,

шпорой тонкою и ржавой

погоняя жеребца.

А в полку за ним, нарядная,

трехрядная,

легка,

шла гармоника.

За ней

сто четырнадцать парней.

Сто парней, свободы полных,

с песней,

с кровью боевой,

каждый парень, как подсолнух,

гордо блещет головой.

Что им банда,

гайдамаки,

горе черное в пыли?

Вот и девушки, как маки,

беспокойно зацвели.

Комсомольские районы

вышли все почти подряд —

это в маузер патроны,

полный считанный заряд.

Это цвет организации,

одно большое имя,

поднимали в поднебесье

песню легкую одну.

Шли Аронова,

Ратманский

и гармоника за ними

на гражданскую войну.

А война глядит из каждой

темной хаты —

я в боях…

Бьет на выбор,

мучит жаждой

и в колодцы сыплет яд.

Погляди ее, брюхату,

что для пули и ножа

хату каждую на хату

поднимает,

зло

визжа.

И не только на богатых

бедняки идут, строги,

и не только — в разных хатах —

и в одной сидят враги.

Прилетела кособока.

Тут была

и тут была,

корневищами глубоко

в землю черную ушла

и орет:

— Назад вались-ка…

А вдогонку свищет: стой!

Шляпою синдикалиста

черепок покрыла свой.

Поздно ночью, по-за гумнам,

чтобы больше петь не мог,

обернет тебя безумным,

расстреляет под шумок.

Всколыхнется туча света

и уйдет совсем ко дну —

ваша песня не допета

про гражданскую войну.

«Ночи темны,

небо хмуро,

ни звезды на нем…

Кони двинули аллюром,

ходит гоголем Петлюра,

жито мнет конем.

Молодая, грозовая,

тонкою трубой

между Харьков — Лозовая

ходит песня, созывая

конников на бой.

Впереди помято жито,

боевой огонь,

сабля свистнула сердито,

на передние копыта

перекован конь.

Впереди степные дали

и ковыль седа…

А коней мы оседлали.

Девки пели: не сюда ли?

Жалко, не сюда…

Больше милую не чаю

вызвать под окно.

Может, ночью по случаю

по дороге повстречаю

Нестора Махно.

Черной кровью изукрашу,

жеребцом сомну,

за порубанную в кашу,

за поруганную нашу

верную страну.

Будет кровью многогрешной

кончена война,

чтобы пела бы скворешней,

пахла ягодой черешней

наша сторона».

ПЕРВОЕ ИЗВЕСТИЕ

Красное знамя ветром набухло —

ветер тяжелый,

ветер густой…

Недалеко от местечка Обухова

он разносит команду: «Стой!»

Синим ветром земля налитая —

из-за ветра,

издалека,

восемь всадников, подлетая,

командира зовут полка.

Восемь всадников, избитых

ветром, падают с коней,

кони качаются на копытах, —

ветер дует еще сильней.

Командир с чахоточным свистом,

воздух глотая мокрым ртом,

шел навстречу кавалеристам,

ординарцы за ним гуртом.

И тишина.

И на целый на мир она.

Кавалеристы застыли в ряд…

Самый высокий рванулся:

— Смирно!

Так что в Обухове кавотряд…

И замолчал.

Тишина чужая,

но, совладав с тоской и бедой,

каменно вытянулся, продолжая:

— …вырезан бандою.

И молодой

саблей ветер рубя над собою,

падая,

воя:

— Сабли к бою!..

Конница лавою!..

— Пленных не брать!.. —

бился в пыли,

вставал на колени,

и клокотало в черной пене

страшное,

бешеное:

— Ать! Ать!

НОЧЬ В ОБУХОВЕ

Хата стоит на реке, на Кубани,

тонкая пыль, тенето на стене,

черными мать пошевелит губами,

сына вспомянет, а сын на войне.

Небо бездонное, синее звездно,

облако — козий платок на луне,

выйдет жена и поплачет бесслезно,

мужа вспомянет, а муж на войне.

Много их бедных, от горя горбатых,

край и туманом и кровью пропах,

их сыновья полегли

на Карпатах,

сгинули без вести,

в Польше пропав.

А на Кубани разбитая хата,

бревна повыпали,

ветер в пазы;

мимо казачка прокрячет, брюхата:

— Горько живут, уж никак не тузы?

Мимо казак, чем хмурей, тем дородней?

— Жил тут чужой нам, иногородний,

был беспокоен, от гордости беден,

ждали, когда попадет на беду,

бога не чтил, не ходил до обеден,

взяли в четырнадцатом году

к чертовой матери.

Верно, убили!

Душная тлеет земля на глазах.

Может быть, скачет в раю на кобыле,

хвастает богу, что я-де казак.

В хате же этой на два окна

только старуха его да жена, —

так проворчит и уходит дородный,

черною спесью надут благородной.

Только ошибся: сперва по Карпатам

иногородний под пули ходил,

после сыпного он стал

хриповатым,

сел на коня

и летел без удил.

Звали его Припадочным Ваней,

был он высок,

перекошен,

зобат,

был он известен злобой кабаньей,

страшною рубкой

и трубкой в зубах.

В мягком седле,

по-татарски свисая

набок, —

и эта посадка косая

и на кубанке — витой позумент…

Выше затылка мерцает подкова:

конь —

за такого коня дорогого

даже бы девушку не взял взамен, —

всё приглянулось Ратманскому.

Тут же и подружились.

Войдя в тишину,

песнею дружбу стянули потуже, —

горькая песня была,

про жену.

Ваня сказал:

— Начиная с германца,

я не певал распрекрасней романса.

Как запою,

так припомню свою…

Будто бы в бархате вся и в батисте,

шелковый пояс,

парчовые кисти, —

я перед ней на коленях стою.

Ой, постарела, наверно, солдатка,

легкая девичья сгибла повадка…