Тринадцатый Император. Часть 2 - [72]

   Какое-то время долгая привычка к руководству и навыки управления имеющиеся у аристократии будут давать ей преимущество, но увеличивающееся богатство демократии, лидеры, которых двор будет предоставлять им, наряду с твердостью и силой чувства российского крестьянства, под неизбежным давлением современных институтов в конце концов превратят Россию в огромную демократию, управляемую Императором, подобно Франции. Сколько времени потребуется, чтобы эти политические условия взрастили такую демократию, управляемую Парламентом и Конституционным Монархом или Президентом, никто не может предсказать. Это может занять несколько поколений. Но, по крайней мере, мы можем видеть, что в России, как и везде в мире, аристократия должна уйти, и здесь, под совместной атакой Монарха и крестьянства, ее падение не может быть слишком далеким. Что бы ни было блестящего, элегантного или воодушевляющего во влиянии правящего класса, изощренного в культуре и в управлении, - и мы признаем, что что-то такое есть, по воле Провидения, - оно должно во всех странах уступить дорогу более монотонному, неброскому, но более решительному и подвижному влиянию великого народного класса - демократии.' Закончив чтение, Мохов задумался. Политические нюансы статьи его мало волновали. Да, конечно, он слышал о заговоре, о невинно убиенном царевиче, за которого он, как и наверное все москвичи, в ту памятную ночь, когда пришло это известие, поставил свечку в церкви, но вот о том, что в Москве появилось какое-то 'земское собрание' он слышал впервые. Сделав мысленную зарубку на память разузнать об этом поподробнее, Савелий Иванович продолжил чтение.

  Однако пролистав ещё несколько статей, купец в конец разочаровался в новой газете. Контекст её статей был сугубо политическим и касался исключительно внешней политики, к которой Мохов был абсолютно равнодушен. Кроме того, общепренебрежительный тон иностранной прессы по отношению к родной стране, поначалу лишь слегка резавший глаз, по мере чтения вызывал все большую и большую неприязнь. Казалось бы все говорило о том, что газету следует выкинуть и забыть, однако что-то по прежнему держало его, заставляя читать статью за статьей. И чем дальше читал газету Савелий Иванович, тем больше портилось у него настроение и рождалась злость на иностранцев, считавших себя вправе без зазрения совести судить и поучать русских. Очередную статью, из французского 'Lе Figaro', Мохов дочитывал через силу. Неведомый ему француз с немалым апломбом рассуждал о последних польских и петербургских событиях. Особенно задело купца высказывание, что недавнее покушение на российскую императорскую семью было вызвано тем, что 'свободолюбивые поляки, поставленные в невыносимые условия оккупационными властями, и сочувствующие им истинные представители русского дворянства, нашли лишь такой, жестокий, но оправданный способ заявить протест против самодержавной тирании'. После этих слов читать до конца статью Савелию Ивановичу резко расхотелось, и он с отвращением отшвырнул газету в сторону и обратился к сидящему рядом Сосновскому, который и теперь расслаблялся распечатал уже второй графин беленькой:

  - Орест Гавриилович, а верно ли переводят эти писаки? Уж больно мало верится, что французы то говорят, что здесь пишется. Они конечно те еще стервецы, но чтобы так...

  - Нет, дословно переводят, - покачал головой Сосновский, между делом опрокидывая в рот очередную стопку холодной водочки, - В каждой статье указаны источники. Мы с Павлом Петровичем Першиным, он хорошо и аглицкий, и французский знает, специально ямщика в адмиралтейство гоняли за ихними бумажками, сравнили статьи в этой газетенке с исходными. Все слово в слово.

  - Да неужто? - удивился Мохов, и добавил с досадой, - ну и сволочи тогда у Париже живут!

  - Что, словечки Анри Глюкэ за душу взяли? - заулыбался собеседник, обнажив мелкие, выщербленные зубы, - это вы еще до заметки Люка Солидинга из британского Гардиана на третьей странице не дошли.

  - А что там? - заинтересовался Савелий Иванович, снова потянувшись за газетой.

  - Пишут, что дескать все русские - безбожники и пьяницы, и все несчастья сыплющиеся на эту страну - следствие природного рабства народа и деспотизма Царей, - криво улыбнулся Сосновский.

  Мохов нахмурился. Будучи старовером он не слишком жаловал ни Царя, ни официальную, раскольничью с его точки зрения, церковь, да и к крепким напиткам был порой неравнодушен, но вот слова Сосновского про безбожников и рабство больно ударили его по живому. Да еще и неприятно резанули слух слова приятеля про 'эту страну'.

  - Ты Орест Гавриилович, говори да не заговаривайся, - отрезал купец, нахмурившись, - страна эта нам Богом дадена и слова ты свои возьми назад.

  - Полно вам, Савелий Иванович, - рассмеялся Сосновский, отставляя в сторону тарелку с стерлядью и промокая губы шелковым платком, - это же не я сказал, с чего мне их брать назад. Кроме того, с чего это ты вдруг так за Царя выступать стал? Что ты от него хорошего видел?

  - Я не за Царя говорю, - начал распаляться Мохов, - я за страну нашу говорю, обижаемую писаками европейскими. То, что пишут они про нас - вранье сплошное, признай то Орест Гавриилович!