Тринадцатый Император. Часть 2 - [58]

  Признаться тогда не понимал, что делаю. Что я, выросший и воспитанный в традициях еще советского церковного нигилизма, знал о взаимоотношениях внутри русского православия? Практически ничего. На слуху были слова церковь, староверы, из школьного курса помнилось несколько заученных фраз про Никоновкую реформу. Вот собственно и все. Слова 'единоверие', 'поповцы и беспоповцы', 'Белокриницкое согласие' ничего мне не говорили. Лишь по прошествии многих лет, ко мне пришло понимание, какую лавину я спустил тогда своим маленьким поступком.

   Отстояв службу, я подхватил жену под руку, и мы вместе вышли на крыльцо собора. Выйдя наружу, я поразился - площадь переполняло настоящее людское море. Питаемое все прибывающим, сквозь ворота крепости, людом, оно разрослось так, что казалось бесконечным. Сермяжные армяки и овчины простонародья соседствовали с тяжёлыми шубами купцов и аристократов, скромные шинели мещан - с плащами и мундирами дворянства. Гул голосов, витавший над всем этим скоплением народа, стоило нам показаться в дверях церкви, умолк.

   Помогая Лизе спуститься по лесенке, я огляделся. Во взглядах, направленных на нас, было столько искреннего сочувствия и разделённого горя, что в глазах снова встали слезы.

   - Спаси вас Бог, добрые люди, - прошептали замерзшие губы, - Спаси Бог.

   Я в пояс поклонился людям, стоящим на площади. Чуть помедлив, Лиза повторила поклон за мной. Выпрямившись, я отвернулся лицом от Собора и, поддерживая за локоть жену, зашагал к карете. В груди рождалось какое-то новое, теплое чувство. Чувство что ты не один. Что все эти люди, что принесли цветы и свечи к дворцу, кто пришел вместе с нами проститься с нашим малышом и поддержать в трудную минуту - все они тоже моя Семья*.

* * *

   Через неделю после поездки в Собор у меня состоялся разговор с матерью. Очень многое после той трагедии, что обрушилось на нас, стало видеться по другому, и это стало поводом для серьезных решений. Мне хотелось отблагодарить тех, кто помог мне в это трудное время. Первыми кандидатами на это конечно были близкие. Следующие несколько дней я потратил на написание новой редакции Павловского акта, официально разрешив всем потомкам Романовых вступать в брак вне зависимости от происхождения избранницы или избранника. Попутно были серьезно урезаны права на титулы Великих Князей. Если в документе 1797 года титулы Великого Князя, Великой Княжны и Императорских Высочеств, назначались всем Императора сыновьям, дочерям, внукам, правнукам и праправнукам, то в новой редакции их могли получить только ближайшие родственники Императора: дети, а также братья и сестры. Из внуков же титул получали только старшие сыновья, последующие поколения считались князьями императорской крови.

   Таким образом, я хотел не допустить разрастания Императорского семейства до неприличных пределов, как это случилось в нашей истории.

   При этом правнукам присваивался титул "высочество", а их потомству - "светлость". Изменялся и размер получаемого денежного содержания. Его пришлось заметно увеличить, дабы не вызвать серьезного негодования родственников. Кроме того, пришлось сделать оговорку, что обратной силы новая редакция не имеет и все титулы, полученные по старому учреждению, остаются неизменны вплоть до смерти лица, ими обладающего.

   Мать пришлось уговаривать недолго: она, как любая женщина, желала своим сыновьям только счастья, и потому полностью одобрила мое решение. Тот же, кого этот момент касался больше всего, до последнего ни о чём не подозревал.

   Как-то вечером, после ужина, мы сидели в гостиной за обеденным столом и беседовали. Закончив дежурные темы о погоде, о родственниках и последних событиях светской жизни, разговор наконец-то добралися до главного.

   - Я дам тебе свое благословение, - сказал я.

   - Благословение? - переспросил брат, замерев с куском пирога в руке.

   - На брак с Марией Мещерской, - пояснил я, помешивая серебряной ложечкой чай, - если ты её действительно любишь.

   Александр на несколько секунд застыл, переваривая услышанное. Я, не торопясь, отхлебнул из чашки душистого чая с бергамотом, терпеливо ожидая реакции.

   - Но откуда?.. - наконец выдавил он.

   - Ну, я же не дурак, и не слепой, - усмехнулся я, - или ты думаешь, что никто не заметил взглядов, которые вы друг на друга бросаете?

   - Глупости, - Сашка покраснел и, отложив пирог, начал вертеть в руках серебряную вилку, - ничего такого не было.

   - Ой, ли, - приподнял бровь я, делая очередной глоток терпкого, дымящегося напитка, - может, еще скажешь, что наши бравые гвардейцы обознались и это не ты вылезал из её окна по простыне в позапрошлую среду?

   Брат залился пунцовой краской, явно не зная, что сказать. Вилка в его могучих ручищах сама собой свернулась в колечко. Я тоже молчал, глядя на него.

   - А мать? А Учреждение*? - наконец спросил брат.

   - Напишем новое. Ты считаешь, что твое счастье для меня стоит меньше, чем какой-то клочок бумаги столетней давности? - глядя ему в глаза, спросил я.

   В ответном взгляде было столько радости и облегчения, что я невольно улыбнулся. Сашка улыбнулся в ответ, а затем внезапно вскочил со стула и бухнулся передо мной на колени.