Тринадцатый год жизни - [16]

— Потом Нина собирала, а я ушла…

— Нет, не ушла!

— Я тебе, Вань, честное слово, клянусь — я ушла! Я с ними поругалась…

— А Нина выложила?

Тут надо было рассчитывать каждый шаг, чтобы сразу не ухнуть в пропасть… А почему бы и не ухнуть? А потому, что Ваню надо пожалеть?

— Я, понимаешь, не знаю, выложила она или не выложила… Но дело в том, что Гора действительно может задержаться… на некоторое время.

— Что это ещё за время?!

— Ну просто некоторое — и всё.

— Непонятно! — Он вскочил, отведя плечи и опущенные руки назад, словно собирался драться. — Глупости какие-то бормочешь! И сидеть с тобой больше не буду… Врёт на каждом шагу!

Он схватил портфель и ушёл. Стелла его не окликнула — без толку. Знала она эту «детскую хитрость». Как что-нибудь страшное надвигается, Ванька в обиду нырь. Как в черепаший панцирь. Стелла просто под руку подвернулась. А был бы слон из Зоопарка, он бы и на слона попёр.

Посидев ещё немного, Стелла отправилась домой — пусто. Разогрела пообедать, пообедала — Вани всё нет. Села за уроки — учила, а в то же время беспокоилась: что теперь будет?.. И как ни странно, выучилось очень быстро. Наверное, душа её хотела поскорей отвязаться от уроков, чтобы уж «нервничать спокойно».

В пять часов пять минут явилась Машка — её обычное дело: сказать в шесть, прийти на час раньше. Стелла уж раза два объясняла, что так не делается, Маш… Но сейчас она была даже рада. Сразу развернула Машку на сто восемьдесят градусов:

— Пойдём!

— Куда?

— Ну, ты же сама хотела — в Парк Горького.

Смотаться — вот о чём она мечтала: Вани боялась… Позорище-то!

Они выскочили из дому, из двора. По улице уже пошли спокойнее.

— Ты чего? Как будто ворованный персик съела.

— Почему? — Стелла улыбнулась облегчённо.

— Вид у тебя очень решительный. Рыла из дома — я думала, на рекорд мира.

— Как это «рыла»?

— Рыть — значит убегать. Ты что, не знала? Ну и чего ты рыла?

Однако Москва такой город — здесь на улице не очень поговоришь. То мимо дымит-гремит толкучка грузовиков, то надо улицу перебегать, пока тебе зелёный дали, то в троллейбус надо впрыгивать.

А в троллейбусе опять не поговоришь. Пока твои ноги на задней площадке вырываются из-под чьих-то подошв, голова уже в середине салона и озирается, нет ли поблизости контролёра… Говорят, в Лондоне на остановке кондуктор высовывается из своего… чего там — омнибуса вроде. В общем, он высовывается и на пальцах показывает, сколько человек может войти: три или, например, четыре.

У нас, у москвичей, из этого дела ничего не получилось бы. Мы все хотим ехать в одном троллейбусе и в одном направлении. А особенно приезжие, которых по радио и телевизору называют «гости столицы».

Дух перевести они сумели, только когда вывалились из троллейбуса перед громадными воротами Парка культуры и отдыха имени Горького.

Это, кстати, тоже известная московская достопримечательность. И в ней для свежего человека много непонятного. Например, почему имени Горького? Может быть, великий писатель очень уж любил отдыхать? Но тогда кто же за него книги сочинял?

Дальше. Ворота Парка Горького. Они так огромны, словно должны впускать и выпускать океанские лайнеры. Подстать им и забор: из толстенных чугунных пик, высотою чуть не с трёхэтажный дом — выдержит любую осаду. Зачем? Для чего? А уж сколько на него ежегодно краски уходит — это уму непостижимо.

Но океанские ворота заперты в Парке Горького раз и навсегда — может, оно и к лучшему. Стелла с Машей вошли в скромную чугунную калиточку, скрепя сердце миновали зал игральных автоматов. Автоматы эти денежки любят, а у них было только на лодку и на мороженое.

Наконец начался сам парк. А надо сказать, что он очень хорош и просторен. И сколько бы народу ни пришло сюда, в Парке Горького никогда не бывает тесно.

— У меня, Маш, Ванька начинает учуивать.

Они стояли в очереди за лодкой.

— Ну и что ты?

— Я начала его потихоньку готовить…

Машка неприятно хмыкнула:

— Один мужик своей собаке хвост отрезал…

— Зачем? — машинально спросила Стелла.

— Порода такая была. Фокстерьер. И он её жалел со страшной силой. Я, говорит, ей не сразу буду отрезать, а по кусочку! — Она засмеялась.

— Ну и что? Думаешь, очень остроумно?

Некоторое время они молчали. Очередь при этом не продвинулась ни на человечка. А кому охота в такую погоду лодку отдавать, правда?

Маша и Стелла, хотя и сердились друг на друга, не сговариваясь, пошли прочь из очереди — по аллеям, которые были прекрасны и желты.

— Мороженое будем, Маш?

— Я — нет!

— Ну, а если я ему сразу грохну — ну и что хорошего будет?

— Лучше! Потому что… — но вдруг замолчала, дёрнула Стеллу за руку, заспешила в сторону, в сторону… Это она умела, у неё был такой напор, что невольно Стелла её начинала слушаться.

Завинтились в какую-то очередь на карусель. А денег, между прочим, с тех пор не прибавилось.

— Машк, ты чего мечешься?

Маша стояла не то в раздумье, не то в растерянности. Взяла Стеллу за руку, подвела к ближайшей свободной скамейке:

— Видишь, я умная какая, да? Сама тебя ругаю, что ты от Вани скрываешь, а сама тоже тебя «жалею», — это слово она произнесла особым, желчным тоном.

— Машка, ты можешь по-людски объяснить!