Тринадцатая редакция. Модель событий - [4]

Без особого интереса Лёва зашел в бистро и лениво огляделся по сторонам. Интересно, что все эти люди делают здесь в рабочее время? Наверное, у них нет ненормального московского начальства, уверенного в том, что стоит оставить подчинённого в покое хотя бы на пять минут, как он тут же примется отлынивать от работы всеми доступными ему способами. Вот же счастливчики! Лёва ещё раз взглянул на публику. Люди как люди. Кто-то болтал, кто-то делал заказ, кто-то доедал бизнес-ланч: скучно, неинтересно, — и всё-таки было в этом помещении что-то необыкновенное. Лёва прошел насквозь зал для курящих, и тут-то его чувствительное ухо подало сигнал о том, что где-то поблизости затаился носитель желания. Лёва набрал в лёгкие побольше воздуха, зажмурился и шагнул в зал для некурящих. В таких помещениях он старался не бывать: казалось, что сейчас его вычислят и выставят за пределы этой резервации. Ну, допустим, в данный момент он не курит. А если по карманам пошарить? Улики, одна другой страшнее, так и посыпятся: две зажигалки, полупустая пачка сигарет и две полных, свежекупленных, а где-то ещё и спички должны быть. Не хватает только портативной пепельницы, подаренной ему на прошлый день рождения сёстрами Гусевыми.

Однако довольно скоро Лёва и думать забыл о своём смешном опасении быть разоблачённым некурящими, потому что жжение в мочке уха усиливалось, вело его за собой, тащило, пока он наконец не достиг самого дальнего столика, за которым сидел невысокий, пухлый, румяный человек и неторопливо расправлялся с куриной ножкой.

— Вы тоже меня сразу узнали? — приветливо и чуть снисходительно спросил он у Лёвы.

— Ага, — выдавил из себя тот.

Случилось не самое приятное: носитель заметил его интерес и теперь будет смотреть в оба и датчик просто так прицепить не позволит. Если, конечно, не подсесть к нему и не завести какой-нибудь разговор. Ох, светские разговоры неизвестно с кем — это не самая лучшая идея, когда ухо так и жжёт! Но человек, кажется, сам был готов вести такие разговоры: оставалось только терпеть, поддакивать и ждать удобного случая.

— Просто ни шагу нельзя сделать, — пожаловался он, — уже лет двадцать прошло, а меня до сих пор узнают.

— Ну... — неопределённо улыбнулся Лёва, словно стесняясь своей назойливости.

— Садитесь, что уж с вами делать, — криво улыбнулся собеседник, указывая на свободное место напротив.

Лёва покорно присел. Со временем он научился укрощать — нет, не боль, но своё отношение к боли. «Это же на самом деле не нарыв, не ожог, не огнестрельная рана и не укус ядовитой змеи, — всякий раз мысленно успокаивал он себя, — это просто нервное. Скоро пройдёт. И следов никаких не останется! И лечиться не придётся».

Тем временем человек отодвинул тарелку в сторону и, выдерживая сценические паузы и интонируя там, где это необходимо, произнёс:

— Здравствуйте, товарищи. Это блюдо мне чрезвычайно понравилось. Я бы хотел повторить. Если вы, товарищи, считаете, что приготовить курицу так, что пальчики оближешь, способен каждый, то вы просто не пробовали этой сказочной курицы!

У двух пожилых дам, сидевших за соседним столиком, в глазах мелькнуло узнавание, на лицах написалось умиление, на устах заиграли улыбки: это импровизированное выступление им явно о чём-то напомнило.

— Что-то знакомое, — щёлкнул пальцами Лёва и глубоко вздохнул: боль его вышла на новый уровень. Теперь ухо словно пытались измельчить в крошечном блендере.

— А, так вы меня узнали, но не узнали, почему узнали! — обрадовался его собеседник. — Я же тот самый мальчик, который говорил басом.

— Ну конечно, — уверенно кивнул Лёва.

— Вот так проходит слава мирская, да. — Проницательный его собеседник сразу уловил чрезмерную демонстративность этого кивка. — Двадцать лет назад меня только и делали, что показывали по телевизору, а я исправно басил всё, что было необходимо. А потом я вырос, и оказалось, что ничего особенного во мне и нет. Все взрослые дядьки умеют говорить басом.

— А, точно! — наконец-то по-настоящему вспомнил Лёва. — У нас во дворе все вам завидовали. Но однажды мой папа услышал, как мы по очереди пытаемся вашим голосом сказать «Здравствуйте, товарищи!», и отругал нас за то, что мы верим во всякую антинаучную чепуху. Сказал, что за того мальчика из телевизора говорит какой-то дядя, ну, как за Хрюшу и Степашку говорят актёры. И что нам бы лучше делать уроки, и тогда, может быть, мы прославимся, когда вырастем большими.

— И вы, конечно, послушно шли делать уроки? — усмехнулся мальчик, который говорил басом.

— Я не шёл. Я ходил лёгкой атлетикой заниматься, потому что на борьбу меня не брали — говорили, маленький очень, трудно найти противников в одном со мной весе.

Лёва сам не понимал, почему он рассказывает об этом первому встречному — да ещё и носителю! Но было в нём что-то располагающее к откровенности — совсем как в Шурике, когда тот напяливает маску Попутчика и начинает внимательно слушать очередного клиента.

— Атлетика... — мечтательно закатил глаза носитель. — Здорово, наверное. Я ни в какие кружки не ходил. Куда бы я ни пошёл — везде меня узнавали, занятия останавливались. Даже в школе я иногда срывал уроки просто самим фактом своего присутствия, пока меня в специальную школу не перевели.