Тринадцать вещей, в которых нет ни малейшего смысла - [88]

От аритмии или сердечной недостаточности врач, скорей всего, пропишет лекарство, содержащее сердечные гликозиды. Эти препараты, обычно получаемые из растений, регулируют концентрацию ионов натрия, калия и кальция в сердечной мышце. Четыре таких растения, в том числе наперстянка пурпурная, шире всего используемая в западной медицине, фигурируют в сердечно-сосудистой кладе Бхаратан. Да и все тринадцать видов этой клады богаты веществами, применяемыми для лечения той же аритмии, стенокардии, тахикардии и других сердечных расстройств. Некоторые к тому же снижают уровень холестерина в крови; в общем, выбрать есть из чего.

И выводы, как говорит Бхаратан, весьма интересны. Во-первых, факт, что кладистическая программа построила паттерны, увязанные с подсистемами человеческого организма, бросает вызов расхожей идее, будто действие гомеопатии подобно плацебо. В этом случае ничего бы не получилось. Во-вторых, многие растения в ее анализе проходят как «информационный шум», не играя никакой полезной роли, хотя в гомеопатической рецептуре они присутствуют давно и устойчиво. Так, сердечно-сосудистая клада не включила двадцать семь видов, попавших в общую матрицу потому, что ими гомеопаты традиционно лечат (и, говорят, вылечивают) «от сердца». Иные из них, например табак, несомненно, производят сильные эффекты; тем не менее программа их проигнорировала. Разумеется, это пока предварительные результаты, и их еще предстоит серьезно обдумать. Бхаратан рассчитывает, следуя таким путем, сократить на строго научной основе непомерно разбухшую гомеопатическую фармакопею.

Во всяком случае, останавливаться на достигнутом она не собирается. Третий вывод — для Бхаратан, по-видимому, важнейший из всех — взятый ее кладограммой «химический след». Так ведь окажется, того и гляди, что разведения-сотрясения — а именно в них большинство гомеопатов полагает самую суть своего дела — не то что пустая трата времени, но корень профессиональных зол и бед. Если сила не в магических пассах, а в химии, значит, без толку потрясать вилами, тужась структурно запечатлеть их образ на воде; Рустум Рой и компания отдыхают.

К этой фармакопее Бхаратан вообще относится без малейшего почтения: никому не ведомо, говорит исследовательница, откуда что в ней взялось. Ганеман сперва давал пациентам растительные экстракты в чистом виде, но затем, столкнувшись с нежелательными побочными эффектами, стал разводить и взбалтывать лекарства.

«Вот чего объяснить не могу, — недоумевает Бхаратан, — как ему такое в голову пришло?» Тем самым она воскрешает давние споры… и рискует собственной репутацией. Не у музейщиков, ясное дело, а у гомеопатов.

Больше ста лет назад гомеопата Ричарда Хьюза, известного своим презрением к сверхслабым растворам, пристрастием к «проветриванию» почтеннейших традиций и мечтою срастить разошедшиеся ветви медицины, коллеги крыли последними словами; излюбленным определением было «скунс вонючий».

Правда, все гадости произносились исключительно за глаза: Хьюз редактировал и выпускал ежегодники трудов Британского гомеопатического общества, куда отбирались для печати лишь самые престижные материалы. Неудивительно, что шпынять «диссидента» в открытую не посмел никто до конца его дней. Хотя он сам первым покусился на священнейшую из коров, отрицая непогрешимость Ганемана и критикуя всякого, кто в нее слепо уверовал. Хьюз (а по его примеру многие другие британские гомеопаты) разводил свои составы в гораздо менее экстремальных пропорциях. Заповедь, будто «потенцию 3 °C» — тридцатикратно повторенное сотенное разведение — должно применять всегда и во всем, по его словам, превратила гомеопатию в ископаемую древность. Сам он составлял растворы не слабее 6С, максимум на шесть центин. А такая рецептура, надобно заметить, повышает концентрацию исходного вещества аж до одной триллионной доли.

Но то была лишь малая часть семилетних стараний Хьюза провести всеобщую ревизию тогдашней гомеопатической практики, сохранив в ее новом фундаменте только самые проверенные свидетельства. Хьюз безжалостно отклонял любые материалы об излечении растворами слабей «шестерки». Отбрасывал, зачастую не читая, сугубо клинические сообщения. Вся реально полезная литература, согласно его кредо, должна была сосредоточиться на лекарственном патогенезе (в экспериментах этого рода подопытных добровольцев, грубо говоря, «нарочно притравливают малость», чтобы как можно точней установить сакраментальные подобия между целебными средствами и болезненными симптомами). В результате его собственный opus magnum, четырехтомная энциклопедия лекарственного патогенеза, после смерти автора в 1902 году был провозглашен «трудом, не имеющим себе равных, к которому под конец двадцатого века будут обращаться еще чаще, чем в его начале». Но где там…

Работа Хьюза подрывала стену, отгородившую две медицины друг от друга. Он мечтал дожить до времени, когда «конкуренция между „гомеопатическими“ и „аллопатическими“ практиками больше не будет озлоблять врачей и расстраивать пациентов». Такое могло сходить за идеализм до тех пор, пока он не обмолвился по неосторожности о неизбежных последствиях для гомеопатии: она «моментально лишится своего статуса отдельной области медицины». По догадке автора статьи в «Британском гомеопатическом журнале» за 1985 год, этот убийственный идеал и послужил причиной посмертного остракизма. Никому ведь не хочется стать объектом даже самого «дружественного» поглощения более сильными конкурентами. За считаные годы после кончины Хьюза гомеопатия, разорвав все свои прежние научные связи, превратилась в метафизичную, а во многом и мистическую дисциплину.