Тринадцать осколков - [6]

— Бывает и не от пищи, — чуть улыбнувшись, замечает Шатров и обращается к Сомову: — Тренироваться и тренироваться, метать гранаты, рыть окопы, преодолевать проволочные заграждения.

Живем в землянках у самого моря. Здесь много войск. Для чего они сконцентрированы, нам, конечно, неизвестно. Одни утверждают, что будем десантом высаживаться на Керченский полуостров, другие поговаривают о создании резервной армии, которая якобы будет переброшена по воздуху для обороны Москвы. Это радует Кувалдина. Он все чаще вспоминает о Москве. Счастливец! Он бывал у Кремля, видел в Мавзолее Ленина. Но рассказывает он о столице неумело и почему-то все больше о заводе «Серп и молот», где до службы в армии работал подручным сталевара. За это Чупрахин злится на Егора: «Косой ты на язык, Егорка, корявый. Парень столичный, а на слова никакого таланту. Вот Кирилл — это оратор. А ты что? Только про мартен и можешь говорить…»

Наскучила игра в перебежки. Нет уж сил ковырять мерзлую землю. Наш ротный — непоседа. Мы называем его Будильником. Он не дает нам ни минуты покоя. Уметь быстро отрыть окоп — это, наверное, потребуется в бою, но, кроме этого, он заставил нас вчера четыре часа заниматься строевой подготовкой. Потом два километра мы бежали в противогазах. У Мухина открылась рана. От сильной боли Алексей застонал и начал петлять, словно подстреленный заяц, но все же не остановился, достиг намеченного рубежа.

Вечером сидим в землянке. Потрескивают поленья в печурке. Егор бреется, примостившись у коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Бритва в его огромной руке кажется игрушечной. Глаза у Кувалдина спокойные, с поволокой. Но — странное дело — на его лице я никогда еще не видел следов усталости. Егор улыбается редко, скупо. Но когда улыбается, — черт возьми! — как бы тяжело ни было у тебя на душе, все проходит.

Я беру газету и начинаю читать.

— Ну, что там, прет? — спрашивает Кувалдин. Он аккуратно вытирает бритву, кладет ее в футляр.

— Выдохнется, — отзывается Чупрахин.

Мы разговариваем короткими фразами. На душе у нас тревожно. Ходят слухи, что немцы заняли Ростов. Непонятно, для какой цели нас здесь держат. Вчера задали этот вопрос политруку. Он, подумав немного, ответил:

— Так надо, понимаете, так надо!

Хитрит. Он точно знает, почему тут долбим мерзлую землю, стреляем по мишеням, ходим в атаки на воображаемого противника, слушаем рассказы Шатрова о работе разведчиков на фронте.

Мухин лежит в углу землянки. Он осунулся, побледнел. Егор присаживается к нему, говорит:

— Алеша, есть у меня в дивизии знакомая девушка. Она дружит с одним хорошим врачом, который не выдаст твоей тайны.

— Надоел я вам, — грустно вздыхает Мухин. — Ничего вы не понимаете. — Он приподнимается и, сидя, долго смотрит в маленькое окошко землянки. — Помните, говорил, что у меня отец на фронте? Он тяжело ранен. Я и матери об этом не сказал. Получил письмо, спрятал в копилку, а сам убежал на фронт… Мстить фашисту.

Кувалдин, набросив на плечи шинель, направился к выходу.

— Вот он какой, слышали? — задержавшись в дверях, говорит Егор.

Через полчаса он возвращается с двумя девушками и обращается к нам:

— Товарищи, освободите на минуту помещение, доктор посмотрит, что за болячки на теле у Мухина.

Бойцы выходят на улицу. Я задерживаюсь у выхода. «Аннушка, ты что же, не узнаешь меня?» — хочется крикнуть. Но Сергеенко стоит ко мне спиной, взяв Егора под руку. Так вот почему Кувалдин интересовался Анной, он уже тогда знал, что она в нашей дивизии.

Захлопываю за собой дверь. Падает редкий снег. Бьются волны о берег. Темень. Ни звука. Кажется, нет никакой войны на земле; все: и мы, стоящие у входа в землянку, и немцы в Ростове, и политрук, который каждый день рассказывает нам о тяжелых боях на подступах к Москве и Ленинграду, — сон; только стоит открыть глаза — все это исчезнет.

— Заходите, — приглашает Егор.

Занятый своими мыслями, не трогаюсь с места. Слышу голос Кувалдина:

— Я провожу, Аннушка.

— Не надо, Егор, — отвечает она и вскрикивает: — Ой, руку, медведь! Ладно, проводи.

Голоса удаляются, глохнут. Подходит Чупрахин.

— Видал, как наш Егор Васильевич околдовал радистку, — говорит он мне и тут же с наигранным пренебрежением заключает: — И что в ней хорошего, в блондинке? Зачем только таких на фронт берут?

— Вот как вы о девушках! — Это голос врача. Она подходит к нам незаметно. Бледный пучок света, идущего из землянки через полуоткрытую дверь, падает на ее лицо.

— А-а, доктор, — как бы извиняясь, обращается к ней Чупрахин. — Кажется, если не ошибаюсь, товарищ Крылова?

— Да, Маша Крылова, и тоже почти блондинка, — шутит она и грозит пахнущим лекарством пальцем. — Когда-нибудь ты мне попадешься в операционной, вот там и посмотрим, зачем нас берут на фронт, — с улыбкой добавляет Крылова и спешит догнать Егора с Аннушкой.

Иван посылает ей вслед:

— Уж я-то вам никогда не попадусь. Запомните, моя фамилия Чупрахин.

Спускаемся в землянку.

— Коля, — радостным голосом встречает Мухин, — болячка моя пустяк, скоро пройдет.

Мы смотрим на него, и нам делается весело. Приходит Егор, вслед за ним появляются Шапкин и Беленький. Раздеваясь, Захар сообщает: