Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - [28]

— Не освободишься! Никому не отдам я тебя! Ты мой и будешь моим… вечно… вечно!

И волны журчали где-то наверху:

— Не освободишься… не освободишься!

Впоследствии воспоминания о Русалочке смешались в моей памяти с этим сном, виденным мной в ночь после маскарада, я не мог вспомнить ее без этих причудливых растений, рыб и волны душистых волос…

Горецкого я не видал, адреса его не помнил. И мимолетное маскарадное знакомство, обрамленное сказочной мечтою, начало в моих воспоминаниях блекнуть и отходить на задний план.

Я увидел Русалочку мельком на шестой неделе Поста. Она ехала с Горецким на извозчике. Я сразу узнал ее в строгом темно-синем костюме. Узнал ее лицо, которого никогда не видал — ведь там не снимала маски — эти пепельные волосы, выбивавшиеся из-под широкополой шляпы. Горецкий закивал мне. Русалочка сдержанно поклонилась. Я остановился и долго, как дурак, смотрел им вслед. И Русалочка, словно почувствовав мой взгляд, повернула на секунду свою головку. Смотрела ли она на меня? Или ее заинтересовал озаривший полнеба мартовский огнистый закат?

Эта встреча на Английской набережной выбила меня из колеи. Вызвала в моей памяти увлекательную маскарадную Русалочку, мой сказочный сон. Я решил во что бы то ни стало разыскать Горецкого.

Я отправился к нему на Пасхе. Я никогда не бывал у него, слуга меня не знал и не хотел пускать, уверяя, что барин болен.

— Кто там? — послышался из соседней комнаты голос Горецкого, а потом показался на пороге и он сам, — такой странный, бледный, с глазами, показавшимися мне заплаканными.

— Ты что это, Ванька? Серьезно болен? Если бы я не знал, что ты не пьешь…

— Я именно пью, — мрачно перебил меня Горецкий, — то есть, я начал пить… с горя… — и, глядя на меня бессмысленными глазами, выпалил:

— Мулинька бросила меня!

Я не верил своим ушам.

— Но еще дней десять тому назад я видел вас вместе.

— Ну да, дней десять назад… Это именно началось в тот злосчастный вечер, когда мы встретились с тобой на набережной… Она вообще в последнее время стала очень нервной, раздражительной… мы встречались редко… а если и встречались, она мучила меня своими капризами… Но я не придавал им серьезного значения… А вот в тот вечер она… так вот ни с того, ни с сего заявляет мне, что ошиблась во мне, что мы не можем быть счастливы… ну и вообще… Ах, Федя, а ведь я ее люблю… люблю…

Ванька не договорил. В голосе его послышались слезы. Я со снисходительным сожалением смотрел на своего приятеля, думая:

«Ах ты, баба-нюня! Где же тебе обладать таким сокровищем!»

Ваньку было жалко — а все же в душе моей поднималась почти против воли радость, что Русалочка освободилась от человека, с которым у нее не могло быть ничего общего…

Как напал Горецкий на роковую мысль послать меня к Русалочке? Как пришло ему в голову навязать мне роль какого-то примирителя? Почему решил, что она послушается моего совета? Уверял, что они не раз говорили обо мне…

У меня не хватило мужества отказаться — желание видеть Русалочку было слишком велико…

Мне казалось, что я давно уже горячо и искренне люблю эту девушку моих грез…

Стояли голубые апрельские сумерки, когда я в пятый раз звонился у дверей, на которых виднелась скромная карточка с надписью:

Марина Игнатьевна Лаврова

Как это просто, и как мало напоминает «злую русалку из самой глубины моря…»

Теперь она была дома. Горничная ввела меня в зеленую гостиную, полную цветов, напомнивших мне причудливые растения моего сна. Русалочка поднялась с дивана и встретила меня словами:

— Я жду вас уже давно.

И мне не показалось странным, что она ждет меня, человека, с которым виделась всего два раза в жизни.

— Я был у Горецкого, — начал я без предисловий, чтобы развязаться поскорей с навязанной мне миссией, но она перебила меня вопросом:

— И узнали, что мы разошлись?

— Да. И по его просьбе явился сюда.

С лица Русалочки сбежала приветливая улыбка.

— По его поручению? Что же нужно от меня господину Горецкому?

Я знал заранее, что миссия моя обречена на неудачу, но, как зазубренный урок, приступил к тому, что просил передать Ванька. Но она перебила меня на половине.

— Зачем вы говорите против совести? Ведь вы же знаете, что он мне не пара.

— Но вы сами…

— Я ошибалась. Я не могу быть счастлива с мужем, которого не уважаю… Вы видите, ваше поручение окончено.

Она поднялась. Я чувствовал, что она задета.

— Значит я должен уходить? — как-то неловко спросил я, вставая.

— Если вы пришли только за этим…

— Русалочка! — я не мог назвать ее Мариной Игнатьевной. — Ведь вы же понимаете, что это — только предлог, предлог, давший мне возможность прийти к вам. Неужели я должен уйти, не сказав вам и двух слов?

Она молчала.

— И вы не позволите мне зайти к вам еще раз?

— Я завтра уезжаю. Можете передать это Горецкому… И не вернусь в Петроград, по всей вероятности, никогда…

И, внезапно меняя тон, прибавила:

— Ну, садитесь же, глупый!

А дальше — дальше было то, что в моем сне — волна душистых волос, цветы, ласки, и ревнивое:

— Ты мой! Мой! И не отдам тебя никому! Не отдам!

Давно уже встало апрельское солнце. Золотые нити протянулись в странных волосах Русалочки, светлые блики пробежали по ее рукам.