Тринадцать лет, или Сибирская пастораль - [14]

* * *

…Он чистил свежесваренную картошку в мундирах, подстелив на стол вчерашнюю «Сибирь» и дуя на пальцы. Чесались жирафьи пятна синяков и ссадины на ребрах – после посадки «с копотью», – и он чесал их тыльной стороной ладони, чтобы не вымазать майку картошкой. На языке крутилось подхваченное сегодня в штабе у телефонисток «… что вы плачете здесь, одинокая бедная девочка…», а из распахнутого настежь окна слышно было, как где-то играют в футбол. Руки делали все сами, а в голове шла совсем другая работа – он перебирал частоты, позывные, активность станций и видел сейчас вместо окна и темнеющего прямоугольника неба, карту Манчжурии и Монголии, и треугольники флажков на ней – вскрытые штабы дивизий, полков, батальонов, отрядов…

Там, за речкой, солдаты прятались в кишащих комарами камышах, сидели до ночи без воды – но он видел их, видел их всех в тоненьком писке их запеленгованных раций, и знал, о чем сейчас думают их командиры…

* * *

Мама послала ее в магазин, идти было недалеко, но дорогу ей преградила военная колонна. Вообще-то это были еще не солдаты, а только мобилизованные – они шли на вокзал. Те, что постарше, были в старых гимнастерках и пилотках – с прошлой войны…

Она стояла и смотрела на них – как они идут, молодые и старые, один за другим. У них были такие лица, что стыдно было за всех, кто не идет рядом с ними в строю. Рядом с колонной шла какая-то молодая женщина, и по лицу у нее катились крупные слезы, она все смотрела на кого-то в колонне, и шла, и плакала. Ксеничка вспомнила, как уходили колонны два года назад, когда напали японцы, и ей стало стыдно, потому что вот они уходят, туда, на запад, а она здесь, со всякими глупостями в голове…

Вот и вчера, вспомнила она, Машки дома не было, и Ксеничка собралась уже идти обратно домой, но, на беду, ее перехватила Машкина соседка Зинка, которая еще в прошлом году бросила школу и устроилась работать в магазин. У нее сегодня был выходной, и сначала она рассказала, когда, куда и к кому именно Машка с матерью пошли снимать мерки, и когда вернутся – получалось, что уже скоро – а потом и вовсе завела пустой разговор обо всех встречных-поперечных. Ксеничка не знала, как ей отделаться – пришлось усесться рядом с Зинкой на серую каменную приступочку забора. Зинка сняла туфли, выставив босые ноги на тротуар, и, почесывая вымазанную сажей коленку, стала перемывать косточки прохожим. Казалось, она знает полгорода – но обо всех она знала почему-то только гадости. Когда мимо проходила какая-то полная женщина в цветастом платье, у Зинки прямо-таки загорелись глаза, и она, жарко дыша в Ксеничкино ухо, стала рассказывать об этой женщине такое, отчего краснела даже спина. Казалось, что все на улице сейчас слышат то, что шепчет Зинка, и думают, что Ксеничке тоже приятно такое говорить и слушать.

Потупившись, Ксеничка снова увидела выставленные босые Зинкины ноги, увидела, что ногти у нее на ногах тоже, как и на руках, покрашены вишневым лаком. Она подумала, что Зинка, видно, для того и разулась, чтобы всем было видно – и с ехидством подумала, что брови-то у Зинки выщипаны, а одна нарисована чуть наискось – и от этого ей стало как-то легче. Да и ждать пришлось действительно недолго – Машка с ее мамой скоро появились из проулка, и от Зинки все-таки удалось оторваться.

Машкина мама внимательно выслушала переданную Ксеничкиной мамой просьбу – зайти насчет построения нового костюма для Ксеничкиного папы, – но уходить от них не хотелось. Во-первых, дура Зинка могла все еще сидеть на приступочке – да наверняка еще сидела, – а во-вторых, Машка давно уже обещала показать ей совершенно особенный способ вышивания меток, а Ксеничке давно уже хотелось вышить такое «К» с завитушечками на своем платке…

И сейчас, вспомнив все это, и еще ту медсестру Нику, она даже разозлилась на себя, на всех – за завитушки, ногти, брови и костюмы.

А последним в колонне шел папа Юрки Своротных. Он увидел Ксеничку на краю мостовой и махнул ей рукой – и она изо всех сил замахала ему в ответ и побежала следом, не чувствуя, что плачет…

* * *

…Она остановилась на лестнице вытряхнуть туфлю – и так и замерла с туфлей в руке, потому что сверху спускался он, в форме, перетянутой ремнями, с вещмешком за спиной.

Ксеничка вдруг поняла, куда он уходит, и потянулась к нему руками, не замечая, что в одной из них снятая туфля, и стоит она на площадке полубосая…

– На войну, да? – спросила она, и была уже в ее голосе такая слеза, такая дрожь…

– Ну что ты, Ксеничка, – попробовал отшутиться дядя Митя. – Какая война, так, обычная командировка.

Но у него ничего не получилось. Она бросилась ему на шею и, порывисто обняв, прошептала прямо в ухо:

– Только не умирайте там, ну пожалуйста! Я вас ждать буду! – и, залившись краской до корней волос, побежала к себе в квартиру.

Оставшись стоять, он молча поправил фуражку и, найдя папиросы, закурил. Зажигалка, как всегда, заработала только с третьего раза. Покурив у окна на площадке, он оглянулся на Ксеничкину дверь и, подхватив с полу чемоданчик, стал быстро спускаться.

* * *

Светка прибежала к ней с такими глазами, что видно было сразу – она узнала что-то совершенно разэтакое и новостью срочно нужно поделиться.