Трильби - [74]
Ее лицо, худое и, несмотря на грим, какое-то измученное, было божественно прекрасно, оно светилось такой нежностью и смирением, такой трогательной душевной чистотой и кротостью, что все сердца невольно растаяли при виде нее.
Столь дивное и блистательное видение не появлялось ни на одной сцене или подмостках ни до нее, ни после; даже мисс Эллен Терри в роли жрицы богини Артемиды в трагедии «Чаша» ныне покойного прославленного автора не могла равняться с нею!
Зал встретил ее бурными рукоплесканиями. Когда она подошла к рампе, она снова наклонила голову — вправо и влево — и прижала руку к сердцу простым и пленительным жестом, с милой угловатостью, как грациозная и по-детски непосредственная школьница, которая и понятия не имеет о том, как надо держать себя на сцене.
Это была Трильби!
Трильби, которая не могла взять ни одной верной ноты! Трильби, которая не отличала до от соль!
Что же будет дальше?
Трое наших друзей чуть не окаменели, так велико было их изумление.
Могучий Таффи дрожал как лист; Лэрд широко разинул рот; Маленький Билли ошеломленно таращил глаза. Во всем этом было нечто неописуемо странное, непостижимое, огромное по своей значимости!
Наконец апплодисменты утихли. Трильби поставила левую ногу на скамеечку, приготовленную специально для нее, заложила руки за спину, губы ее были полуоткрыты, глаза устремлены на Свенгали, она приготовилась петь.
Он постучал три раза палочкой, и оркестр взял аккорд. Он подал ей знак, и она запела, без малейшего напряжения и без всякого аккомпанемента. Свенгали отбивал такт, он дирижировал ею, как если б она была оркестром!
И вот этой наивной, старой песенкой Ла Свенгали начинала свой дебют перед самой разборчивой и взыскательной публикой на свете! Она спела ее три раза подряд — тот же самый куплет. В песенке был всего один куплет.
В первый раз она пела без выражения, без малейшего. Только мелодию и слова, не громко — как напевает ребенок, думая о чем-то своем, или как пела бы молодая мать француженка, штопая чулки у колыбельки или мерно качая ее и баюкая своего младенца.
Но голос ее был таким сильным и при этом таким мягким, чистым, звучным, что казалось, он раздается отовсюду: интонации были математически точными; чувствовалось, что слух ее не только безошибочен, но непогрешим, а неповторимое, непонятное, неотразимое очарование ее тембра! Можно ли передать словами, какой вкус у персика тому, кто ел только яблоки?
До появления Ла Свенгали мир знал лишь яблоки — таких певиц, как Каталани, Дженни Линд, Гризи, Альбони, Патти! Лучшие яблоки на свете, и все же всего только яблоки!
Если бы Трильби, раскрыв белоснежные крылья, грациозно вспорхнула под купол и села на люстру, она не могла бы произвести более ошеломляющего впечатления, чем то, которое произвела своим пением. Подобного голоса никто не слыхал и не услышит более никогда. Так пел бы архангел в образе женщины или какая-нибудь заколдованная принцесса из волшебной сказки.
Маленький Билли уронил голову на руки и плакал, уткнувшись в носовой платок; крупная слеза скатилась на левую бакенбарду Таффи; Лэрд изо всех сил старался не разрыдаться.
Она спела куплет второй раз, с чуть большей выразительностью, не громче, но как бы расширив дыхание, голосом, который звучал так, будто все матери на свете просияли доброй небесной улыбкой, а улыбка эта превратилась в звуки. Искристое веселье, забавные проказы Пьерро и Коломбины, возведенные в степень высокой поэтической радости и святой невинности, как если б малютка Коломбина и херувим в образе Пьерро находились в раю среди святых! На миг вам мерещился какой-то золотой век, немыслимый, невообразимый! Каким образом ей это удавалось?
Маленький Билли дал волю своему чувству и весь содрогался от сдержанных рыданий, Билли, не проливший ни единой слезы за все эти долгие пять лет! Половина зрителей плакала, но то были слезы восторга и душевного умиления!
А затем она спустилась на землю и спела песню в третий раз: голос ее звучал глухо, печально, угрюмо; она пела о мрачной трагедии, когда горе так велико, что его не выплачешь в слезах. Казалось, бедная Коломбина, покинутая, одинокая, обреченная на гибель, в последний раз — ночью, на морозе — отчаянно взывала о помощи. От Пьерро и Коломбины ничего не осталось — перед глазами возникла Маргарита из «Фауста!» Одна из самых страшных, тягчайших человеческих драм, но выраженная без всякой аффектации, без каких бы то ни было драматических преувеличений. Еле уловимая перемена в окраске звука и в интонации — слишком тонкая и призрачная, чтобы ее осмыслить, была достаточна, чтобы вы ощутили эту трагедию — о, с таким хватающим за душу сочувствием!
Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов — все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла — по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.
