Трильби - [24]
Кстати, здесь будет уместно упомянуть о факте, хорошо известном всем художникам и скульпторам, ваявшим или писавшим нагую модель (за исключением тех самозванцев, чья сомнительная чистота нравов, далеко не первосортная, подвергалась опасности от слишком пристального разглядывания нагого женского тела), а именно: ничто не является столь непорочным, как нагота. Сама Венера, сбрасывающая с себя покровы, чтобы взойти на помост для натуры, оставляет позади себя на полу все орудия своего арсенала, которыми возбуждала животные страсти мужчин. Ее неприкрытая нагота тем сильнее взывает к его лучшим, высшим инстинктам, чем эта нагота совершеннее. А в тех случаях, когда красота ее не идеальна (как почти всегда бывает у Венер, что позируют по найму), это такое плачевное, неприглядное зрелище в мастерской художника при ярком освещении, сконцентрированном на помосте, что сам Дон-Жуан, который может разрешить себе не углубляться в рисование, прикрыл бы глаза рукой, разочарованный, опечаленный, и поспешил бы удалиться.
Красота не имеет пола в глазах художника, поглощенного своей работой, будь то красота мужчины, женщины или райская красота ребенка, самая чарующая из всех. -
Но чаще всего именно красота женщины, прелестной женщины, бывает несовершенна всего лишь из-за отсутствия физической тренировки.
Что касается до Трильби, то художник Г., которому она позировала для его «Фрины», сказал мне однажды, что, нагая, она представляла собою зрелище, способное воспламенить сердце неприступного сэра Галлахада, отрезвить Силена, обуздать самого неистового развратника — словом, превратить современного французского живописца в Дон-Кихота! Я всецело этому верю. Лично я могу говорить лишь о той Трильби, которую видел сам: одетой и вполне благопристойной. Она никогда не позировала мне в образе Фрины, никогда не обнажалась для меня, да мне и самому никогда не приходило в голову просить ее об этом. Скорей я попросил бы разрешения у королевы испанской рисовать ее голые ноги! Но мне приходилось писать многих натурщиц в разных странах, иногда и самых известных из них. Как и Свенгали, я тоже видел Таффи в часы омовения либо у него на дому, либо в купальне на берегу Сены, и ни одна натурщица не могла бы сравниться по грации, законченности, великолепию форм с этим могучим йоркширцем, когда он сидел в ванне или загорал, как Одиссей, на солнце в купальне Генриха IV, или одним прыжком бросался в воду с трамплина в купальне Делиньи, а вокруг стояла толпа восторженно глазеющих на него французов.
Он взлетал на воздух как пружина и, проделав на фоне неба великолепное сальто-мортале, падал вниз головой, непреклонный и прямой как стрела, погружаясь в воду без единого всплеска, без единого звука, а потом выплывал на расстоянии сотни метров!
— Вот дьявол! Ну и молодчина этот англичанин, правда, а?
— Видели ли вы когда-нибудь подобный торс?
— А руки-то!
— А ноги, громы небесные! Не хотелось бы мне, чтобы такой полез со мной в драку! — и т. д. и т. д.
Omne ignotum pro magnifico![11]
Если бы наш климат позволял, мы, вероятно, ходили бы безо всякой одежды и потому, хотя мы по-прежнему убивали бы, лгали, грабили, клеветали на наших ближних, нарушали день субботиий и произносили имя господа бога нашего всуе, все-таки множество других прискорбных пороков перестало бы существовать просто в силу того, что не стало бы ничего тайного, и христианские миссионеры избавились бы от одной из своих самых непосильных задач на этой грешной земле, а Венера-Афродита (она же Асельгейя) стояла бы с протянутой рукой в одном ряду с портными, портнихами, сапожниками; и, может быть, все мы были бы сложены как Тезей или Венера Милосская, которую возвели в ранг богинь только за то, что она была так хороша!
Во всяком случае, не стало бы больше никаких наглых, коварных надувательств, искусных соблазнов, преждевременных горьких пробуждений от юношеских любовных грез, и потомству не доставались бы в наследство скрытое уродство, хилое телосложение и еще кое-что похуже!
И множество цветов, рождающихся сейчас в безвестности для того, чтобы отцвести украдкой в уединенном уголке, не радуя ничей глаз, заняли бы подобающее им место в. цветущем розовом саду. А бедной мисс Гейль, натурщице, разрешили бы пополнить свои скудные заработки преподаванием искусства быть красивой и умению красиво вести себя дочерям богатых английских буржуа в пансионе для молодых девиц у мисс Пинкертон, в местечке Мол, графство Чизвик.
Покорнейше прошу моего случайного читателя великодушно простить меня как за самую тему, так и за длинное и, наверное, никому не нужное отступление. Тем, кто, возможно, узрел повод для искреннего негодования или серьезного порицания в факте, который лично для меня всегда представлял собою нечто обыденное, понятное и не требующее доказательств, я в свое оправдание могу только сказать, что испытываю столь же глубокое, искреннее уважение и любовь к милому творению, которое, как говорят, бог создал по своему образу и подобию во имя цели, ведомой лишь ему одному.
Отнюдь не ратую я также за такие пагубные и крайние меры, как полное упразднение всех решительно одежд, будучи самым зябким из смертных и совершенно непохожим ни на мистера Тезея, ни тем более на мистера Одиссея.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.