Трикстер. Исследование мифов североамериканских индейцев - [71]

Таким образом, когда у первобытного сознания формируется образ самого себя на ранней стадии развития, а также на протяжении последующих сотен и даже тысяч лет — невзирая на контакт этих архаических качеств с дифференцированной, высоко организованной жизнью ума — тогда, согласно причинному объяснению, чем древнее эти архаические качества, тем более их поведение консервативно и устойчиво. Нельзя просто стряхнуть с себя запечатленный в памяти образ вещей, так как они явились памяти изначально, и поэтому образ этот продолжает сохраняться неощущаемым грузом.

Такое объяснение, вполне отвечающее рационалистическим требованиям нашего века, совершенно точно не встретило бы одобрения у индейцев виннебаго, владеющих наиболее аутентичной версией цикла мифов о Трикстере. Для них миф ни в коем случае не является пережитком — для этого он слишком забавен, слишком живую реакцию вызывает. Для них он по-прежнему «функционирует», если только их еще не успела испортить цивилизация. Для них не существует реальной причины размышлять над значением и целью мифов, как для наивного европейца рождественская елка не содержит никакой проблемы. Тем не менее, для размышляющего наблюдателя и Трикстер, и рождественская елка — полноценные объекты для рефлексии. Естественно, то, что он думает о них, во многом зависит от склада его ума. Учитывая грубую примитивность цикла о Трикстере, было бы неудивительно, если в этом мифе кто-нибудь усмотрел бы просто отражение более ранней, рудиментарной стадии сознания, каковую, очевидно, Трикстер и представляет[228].

Единственный вопрос, на который надо было бы найти ответ — это вопрос о том, существуют ли вообще подобные персонифицированные отражения в эмпирической психологии. На самом деле, они существуют, и такой опыт расколотой или двойственной личности является ядром самых первых психопатологических исследований. Особенностью этих диссоциаций является то, что такая отколовшаяся личность не случайна, а состоит в дополнительных или компенсаторных отношениях с эго-личностью. Это персонификация черт характера, которые иногда лучше, а иногда и хуже тех, которыми обладает эго-личность. Такая коллективная персонификация, как Трикстер, есть продукт множества индивидов и принимается каждым из них как нечто уже знакомое — чего не было бы, если бы Трикстер был продуктом лишь индивидуального сознания.

Итак, если бы миф был не более, чем пережитком, стоило бы задаться вопросом, почему он давным-давно не покоится на великой свалке истории и почему он продолжает оказывать влияние, которое ощущается даже на высшем уровне развития цивилизации — даже там, где из-за откровенной глупости и гротескной непристойности Трикстер более не исполняет роли «создателя удовольствий». Во многих культурах его образ по-прежнему можно сравнить со старым руслом реки, в котором все еще течет вода. Явственней всего это видно из того факта, что мотив Трикстера, сохраняется не только в своей первоначальной форме, но продолжает также наивно и достоверно существовать в ничего не подозревающем современном человеке — всегда, когда он чувствует себя в плену у раздражающих случайностей, которые с явно злостными намерениями противоречат его воле и поступкам. Тогда он и говорит о «порче» и «вредности какого-либо объекта», о том, что ему «попала шлея под хвост» и т.д. Здесь дух Трикстера проявляется в виде контртенденций в бессознательном, иногда даже в чем-то вроде второй личности, для которой характерна определенная детскость, недоразвитость, которая очень похожа на тех духов, что являются во время сеанса спиритизма и с которыми связаны все столь типичные для полтергейста откровенно детские проделки. Мне, как кажется, удалось найти для этой составляющей характера подходящее имя — я называю ее тенью[229]. На цивилизованном уровне ее проявления называют «оплошностью», «faux pas» и т.д. и считают их ошибками, дефектами сознательной личности. Мы уже забыли о том, что в карнавальных и подобных традициях существовал коллективный образ тени, который доказывает, что персональная тень отчасти произошла именно от священного коллективного образа. Этот коллективный образ постепенно исчезает под влиянием цивилизации, оставляя не так легко распознаваемые следы в фольклоре. Однако главная его часть персонализируется и становится объектом личной ответственности.

Цикл о Трикстере, представленный Радиным, сохраняет тень в ее изначальной мифологической форме и потому направляет наше внимание к самой ранней стадии развития сознания, существовавшей еще до рождения самого мифа, когда умственная жизнь индейцев была почти целиком окутана тьмой. Только когда их сознание достигло более высокого уровня, они смогли отделить эту раннюю стадию от самих себя и объективировать ее, то есть что-то о ней сказать. Пока их собственное сознание оставалось подобным Трикстеру, такое противостояние не могло иметь места. Оно стало возможным лишь тогда, когда достигнутый ими более высокий уровень сознания предоставил им возможность взглянуть на тот, который они оставили позади. Естественно, что эта ретроспектива должна нести в себе много насмешек и презрения, что заставило индейцев заслониться от прошлого еще более непроницаемой пеленой, впрочем, вряд ли эти их воспоминания могли стать чем-то значительным в их жизни. Такое должно было случаться в истории их умственного развития неоднократно. Презрение, с которым наш современный век смотрит на вкусы и умственное развитие прошлых эпох — классический тому пример, и даже в Новом Завете мы встречаемся с указанием именно на этот факт — в Деяниях (17:30) говорится, что Бог взглянул сверху вниз (υπεριδων, despiciens) на χρνοι τηζ αγνοιαζ, времена неведения (или бессознательности).