Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [165]

. Писано ото, очевидно, в сентябре 1633 г. 21 сентября, за 10 дней до смерти Филарета Никитича, Гакон Шютте был на отпуске у царя. Он получил царскую грамоту к Христине, но заготовленная личная грамота к ней от Филарета Никитича, видимо, в последнюю минуту не была ему вручена. Она осталась лежать в Посольском приказе. Филарет Никитич был еще вполне здоров, но именно в этот момент явно отстранен от государственных дел. Однако об этом — ниже, а пока надо снова хронологически отступить, чтобы ознакомиться с другими каналами русско-шведских сношений во время пребывания «Великого посольства» в Стокгольме.

Шведские вельможи направили в Москву с официальным извещением о смерти Густава-Адольфа гонца Марка Стеймана и посланника Ганса Беренсона. Первый имел грамоту шведских вельмож от 9 марта, второй — от 8 марта, но ехал он со свитой много медленнее. Гонец прибыл в Москву 7 мая, а посланник Беренсон — лишь 11 июня. Атмосфера в Москве за этот месяц с небольшим успела несколько измениться.

Стейман привез грамоту за подписью 12 виднейших шведских вельмож — Делагарди, Гюллденхельма, Габриеля Оксеншерны и др. Здесь по инерции развита концепция, полностью унаследованная от Густава-Адольфа. Вельможи с благодарностью напоминают о русских хлебных субсидиях для ведения войны в Германии. Ныне, после смерти Густава-Адольфа, по словам вельмож, они имеют причины еще больше прежних продолжать эту войну, начавшуюся по вине императора, польского короля и папистов. Они полагают, что и царь по-прежнему заинтересован «попрать и потопить цесаря и папежан, которые гонители на евангелическую и на старую греческую веру». Поэтому они просят по-прежнему содействовать войне хлебными субсидиями. Швеция же ускорит отправку закупленных для русско-польской войны 2 тыс. лат и окажет другую посильную помощь[731].

Стейман привез также информацию о решении риксдага продолжать войну в Германии, о вручении командования шведской армией канцлеру Акселю Оксеншерне, о провозглашении королевой Христины и объявлении изменой даже разговор о передаче шведской короны Владиславу или его братьям. Особенно касалось Москвы следующее известие: литовский гетман Радзивилл прислал в Швецию от имени Владислава предложение о перемирии на десять лет с тем, чтобы польско-литовские войска были пропущены через Лифляндию в поход на Московское государство. Но Швеция отвергла эти предложения[732]. Не было ли это вымыслом и дипломатическим давлением?

Посланник Ганс Беренсон появился под Москвой буквально на другой день после приезда туда упомянутого Мартина Беера с вестями от лифляндского губернатора. Несомненно, в связи с этим Беренсона задержали под Москвой на двое суток, а впустив, поместили его со свитой в особенно суровые условия, хотя и намека на это нет в данной всего несколькими днями раньше инструкции приставленным лицам: самым предупредительным образом соблюдать «честь и бережение посланника». Видимо, информация, доставленная Веером, дала козыри тем руководителям внешней политики в Москве, которые уже не рассчитывали на прежний курс. Приставу при шведском посольстве дан особый наказ никого не выпускать со двора и строго следить, чтоб ни иноземцы, ни русские «не подходили и не разговаривали с ними ни о чем», «а какой человек ко двору придет и с посланником или с людьми их учнет говорить, и тех брать и отсылать в Посольский приказ; а брать их велено неявно, чтоб посланнику и людям их было незаметно». Тут же находим и причину строгостей: приставу предписано всякими средствами, как только возможно, проведывать и у посланника, и у переводчика, и у людей их, бывали ли из Польско-Литовского государства в Швецию послы и, если бывали, давно ли, по поводу чего прибыли и с чем отбыли, и ждать ли теперь мира или войны между Швецией и Польшей.

Под формальным предлогом Беренсон не был удостоен царского приема. 18 июня его выслушали бояре и приняли у него грамоту, подписанную шведскими вельможами. И в устных речах, и в письменном тексте принесено извинение за столь запоздалое официальное извещение о смерти Густава-Адольфа. Шведские вельможи объясняют это несуразной причиной — «своей печалью». Вероятно, корабль шведской дипломатии сперва сильно накренило в сторону, противоположную политике Густава-Адольфа, и лишь к марту наступило отрезвление (впрочем, как увидим, с дальнейшей качкой). Возведение на престол Христины — «прямой наследницы», «любимой дочери» — трактуется теперь как символ полной преемственности между политикой Густава-Адольфа и курсом ныне правящей олигархии. Самое поразительное в этом послании (как и в речи) многократное и настойчивое повторение формулы, что Густав-Адольф погиб в борьбе «за евангелическую и за старую греческую веру». Паписты же неустанными и всяческими происками добиваются попрания и искоренения евангелической и старой греческой веры и распространения своей проклятой папистской веры. Густав-Адольф отстаивал и оберегал как эти две веры от императора, польского короля и всех католиков, так и великие земли и государство русского царя: католики во главе с германским императором и польским королем старались проникнуть в Балтийское море; «хотели сперва одолеть великое королевство Шведское, а потом и вашего ц. в-ва великую землю и государство и евангелическую и старую греческую веру попрать и заместо ввести проклятую папежскую темность». Шведский риксдаг желает продолжать с постоянством «те дела, которые делаются в немецкой земле»