Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [153]

Поручить курфюрсту Саксонскому этот марш — из Саксонии, через Лаузиц, в Чехию и Силезию — значило с самого начала предать народное движение, стихийно поднимавшееся навстречу шведам. Иоганн-Георг был заклятым врагом этого движения. Он слишком боялся его у себя, в Саксонии. Характерно, что, как только Густав-Адольф отошел от района Брейтенфельдской битвы, курфюрст не только выпустил из Лейпцига осажденных имперцев, но большинство из них принял в свою армию. Что это были за люди, хорошо поясняет «Шведский солдат»: «Среди прочих там были пойманы комиссар Вальмерод и многие другие подобные же гарпии из разных мест, которые вымогали и грабительствовали по всей стране, выжимая огромные контрибуции»[652]. Вот эти-то опытные изверги и были не только спасены курфюрстом Саксонским от гибели, но и включены в его армию, он вовсе не хотел дальнейшего подъема борьбы саксонских крестьян, напротив, он хотел обуздать и усмирить ту короткую вспышку, которой способствовали шведы. Отсюда надо вести начало всей цепи его измен шведам — вплоть до Пражского мира 1635 г.

Командование имперских вооруженных сил учло и военные планы, и политические настроения противника. Имперские военачальники Гец и Тифенбах, прикрывавшие путь в Чехию, произвели встречную диверсию. Они вторглись в Лаузиц, опустошая деревни, села и города, а затем со страшными насилиями вступили в Саксонию. Курфюрст и не размышлял над дилеммой: поднять ли своих крестьян против имперцев или дать имперцам усмирять и тиранить своих крестьян. Он предпочел второе и охотно дал уговаривать себя «простить обиды Тилли» подосланным к нему уполномоченным от императора и от испанского короля. Но открыто изменить Густаву-Адольфу они его не уговорили: победитель при Брейтенфельде был еще близко, он мог вернуться и повторить все сначала, и курфюрсту ничего не оставалось, как выполнить свои обязательства и идти с саксонской армией через Лаузиц к Праге. Венское правительство поняло это и, по-видимому, не без влияния маневрировавшего между обоими лагерями Валленштейна, пошло на сделку, явную для всех современников. Гецу и Тифенбаху было приказано не только отступить из Саксонии, но очистить и Лаузиц, предоставив его в распоряжение саксонцев. Мало того, тут имело место какое-то классово-политическое сотрудничество, что-то вроде взаимопомощи «противников» против общего врага: саксонского курфюрста не могло не пугать, что волнения неспокойного лужицкого крестьянства создадут у него опасный тыл, будут грозить его коммуникациям, когда он продвинется дальше, — войска Геца и Тифенбаха, отступая, «очистили» Лаузиц и предотвратили эту опасность. «Они сделали свое удаление ощутительным для бедных жителей — опустошениями, вымогательствами, отнимая весь скот и всюду оставляя печальные знаки своего прохождения»[653].

Однако Лаузиц был лишь транзитной территорией. Вопрос о Чехии был неизмеримо сложнее. «Взаимопонимание» между саксонской и имперской политикой в отношении Чехии тоже может быть отмечено. Валленштейн вступил в прямые сношения с курфюрстом Саксонским и его главнокомандующим Арнимом. С одной стороны, Валленштейн, кровно обиженный на императора за свою отставку, живя в Чехии в качестве некоронованного правителя, передавал Густаву-Адольфу, что, ничего не требуя для себя лично, он готов общими усилиями опрокинуть австрийско-испанский дом и изгнать Фердинанда II куда-нибудь в Италию. Он предлагал даже конкретный план совместных военных действий. С другой стороны, не исключено, что могла состояться и та или иная сделка даже между Веной и курфюрстом Саксонским, если бы Валленштейн и Арним могли оторвать его от союза с Густавом-Адольфом. Но все это были нереальные планы, ибо курфюрст, подойдя с войском к границам Чехии в качестве освободителя, уже не был далее хозяином развертывавшихся событий и не в силах был направить их по своему усмотрению. В Чехии он оказался в том же положении, в каком Густав-Адольф был в Северо-Восточной Германии: самых минимальных, пусть даже символических военных действий против имперцев было уже достаточно, чтобы развязать народные силы.

Нам надо отступить на несколько лет назад, чтобы представить себе эти силы.

Буржуазные историки традиционно повторяют тезис, будто чешское крестьянство не принимало участия в борьбе 1618–1620 гг. и этим способствовало утере Чехией национальной независимости. Факты говорят совсем о другом. Летом 1620 г., незадолго до битвы у Белой Горы, несколько тысяч чешских крепостных крестьян собрались в окрестностях Табора. Они требовали, чтобы их освободили от крепостной зависимости и чтобы были прекращены бесчинства солдат[654]. Чехию погубили не крестьяне, а дворяне, отказавшиеся в критический момент отменить крепостное право, когда крестьянское движение разгорелось.

Историографическая традиция так выпятила вперед катастрофу при Белой Горе, что существует распространенное убеждение, будто с нее прекратилось и чешское сопротивление габсбургско-католическому феодально-реакционному натиску. На самом деле оно шло по восходящей линии вплоть до 1632 г.

В течение 20-х годов возраставшая борьба чешского народа была направлена против четырех основных видов гнета: во-первых, против еще более усилившегося крепостничества при сменившихся в значительной части помещиках; во-вторых, против налогового обложения; в-третьих, против военных гарнизонов и постов — наиболее прямого выражения иноземного насилия; в-четвертых, против католической реакции и религиозных преследований. Последний пункт, религиозный, в глазах буржуазных авторов незакономерно заслоняет все остальное, хотя и бесспорно, что он имел большое значение. Борьба за сохранение своей веры, — против католических миссионеров и иезуитов, любыми средствами «обращавших» чехов в католицизм, стала действительно в немалой мере знаменем сопротивления чешского народа своим угнетателям.