Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [152]
Так или иначе, Брейтенфельдское сражение, признаваемое самой значительной битвой Тридцатилетней войны, имеет, как видим, сторону, совершенно игнорируемую историками.
Густав-Адольф считал, что это сражение, которое он так долго оттягивал, решает исход всей войны. В речи к войску перед сражением он сказал, «что прошел двести лье по стране для того, чтобы увидеть этот день… Что несколько часов решают спор многих лет». После победы дальнейшая перспектива представлялась Густаву-Адольфу лишь доделкой, всего лишь преследованием бегущего разбитого Тилли, «этого старого капрала, — хоть до края света»[649]. Историков издавна интересует вопрос, зачем вообще Густав-Адольф продолжал войну после Брейтенфельда, ибо основных целей Швеции он уже достиг: все территории Северо-Восточной Германии, прилегающие к Балтике, были завоеваны или поставлены под шведский контроль, императорский флаг был выброшен с Балтийского моря, никакая католическая армия не грозила шведским завоеваниям[650]. И действительно, все дальнейшее уже не может трактоваться под углом зрения истории Швеции — политика шведской дворянско-купеческой олигархии, политика в духе канцлера Акселя Оксеншерны была исчерпана. Логика германской истории, борьбы классов Германии — вот что влекло дальше Густава-Адольфа.
Немецкие историки немало также обсуждали проблему: почему после победы Густав-Адольф пошел не прямо на императорские наследственные земли, т. е. в Чехию и Австрию, лежавшие непосредственно к югу от Саксонии, где он находился, а на Рейн, в Западную Германию, т. е. в обход габсбургских владений. Совершенно ясно, что после Брейтенфельда он преследовал уже не чисто военные цели разгрома противника, а цели политические — поиски союзников[651]. Но буржуазные историки не понимают и не хотят понять, что Густаву-Адольфу пришлось выбирать между двумя союзниками: крестьянством, которое готово было видеть в нем освободителя, спасителя, и князьями, которые относились к нему в высшей степени настороженно.
Идти в Чехию и Австрию, где в 1626–1627 гг. пылали крестьянские войны и все было готово к возобновлению борьбы, значило выбрать первого союзника. Опыт предыдущего года слишком ясно говорил, что этот союз возникает помимо воли и желания самого шведского короля и несмотря на любые его маневры. Напротив, в Тюрингии и Франконии крестьянское движение было несравненно слабее. Правда, и здесь далеко не было спокойно. Крестьянские движения в предыдущие годы вспыхивали тут и там. Но все же это было далеко не то, что творилось в Чехии и Австрии. Возможно, Густав-Адольф учитывал; также, что выход на территории, населенные католиками, предвещал недоверие крестьянской массы к королю-протестанту, — по крайней мере, если он сам не проявит инициативы к сближению с ними. Здесь Густав-Адольф мог рассчитывать понемногу завоевать доверие и симпатии князей и сословий. В Чехию же, обманув все ожидания чешской дворянской эмиграции и, как увидим, чешского народа, он решил послать своего новоиспеченного союзника, курфюрста Саксонского, типичнейшего носителя княжеского реакционного духа, — пусть-ка разбирается с революционными союзниками, которых он волей-неволей там получит. Сам же Густав-Адольф тем временем приобретет союзников противоположного характера.
Конечно, это было политикой страуса. Никуда было не уйти Густаву-Адольфу от революционных сил Германии, которые в конечном счете дали ему его первые решающие победы. Будущее показало, что Густав-Адольф и не смог, действительно, уйти от этой роковой проблемы, он смог ее только на время отсрочить своим выбором военного маршрута и политического курса после Брейтенфельдской битвы.
Сразу после нее он обратился с воззванием ко всем государствам, князьям, городам Империи, — но только не к народу! — с призывом не оказывать никакой помощи его врагам и обещанием «свободы и мира Германии». Подойдя к Эрфурту, Густав-Адольф выпустил успокоительную прокламацию, ссылаясь на пример своего хорошего обращения с курфюрстами Саксонским и Бранденбургским и обещая равное обращение с католиками и евангелистами. Эдикт, изданный Густавом-Адольфом в Вюрцбурге (26 октября 1631 г.), снова поражает ориентацией исключительно на интересы обиженных императором князей и сословий. Даже упомянутые в эдикте насилия имперцев над населением Саксонии порицаются лишь как нарушения «конституции» Империи. Тут же Густав-Адольф ссылается на данное им Франции обещание по возможности быть в дружбе с князьями — членами Католической лиги. Он ведет войну только против императора, но не против Империи и ее установившегося устройства. Как бы подтверждая этот тезис на практике, Густав-Адольф кропотливо разбирался по пути в мелочных административных вопросах, правах муниципалитетов и т. д., не производя нигде ни малейших серьезных реформ. Мало того, он очень демонстративно воевал с вооруженными крестьянами всюду, где они встречались ему в это накаленное время «войны мужиков и солдат». Но у нас сейчас речь пойдет не об этом фасаде, обращенном к князьям, каковым был триумфальный поход Густава-Адольфа из Саксонии на Рейн, а о гораздо более фундаментальных фактах, хотя и оставляемых обычно в тени, — о походе шведско-саксонской армии в Чехию.
