Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [132]
Еще в марте 1632 г. Густав-Адольф писал канцлеру Оксеншерне, что он по-прежнему вовсе не стремится к польской короне, но должен думать о ней из-за политических обстоятельств[526]. Несколько раньше он как будто даже впервые попытался изменить свой курс. Под совершенно пустяковым предлогом он решает вдруг двинуться с частью войск назад, в Северо-Восточную Германию, на соединение с Банером. Уже в пути он переменил решение, по-видимому, под давлением канцлера Оксеншерны, который затем экстренно прибыл к нему во Франкфурт-на-Майне. Между королем и канцлером происходили долгие секретные совещания[527]. По аналогии с подобными же секретными беседами, повторившимися несколько месяцев спустя и лучше известными, мы можем предполагать, что канцлер настаивал на дальнейшем наступлении в Германии и отказе от возвращения к польским рубежам. На этот раз король подчинился. Кто знает, сколько раз упоминалось имя Гусселя и дело о неудачном посольстве к запорожцам во время этих бесед. Но окончательный удар Гусселю Оксеншерна нанес лишь в апреле 1632 г. Неизвестно, послужил ли достаточным основанием для требования отставки Гусселя эпизод с Лазарем Мавиусом в Варшаве или королю были представлены ложные обвинительные материалы против Гусселя. Второе вероятнее[528].
Во всяком случае, 6 мая 1632 г. во Фрейзингене, в Бавария, Густав-Адольф принужден был подписать послание на имя Иоганна Шютте, предписывающее отстранить Жака Русселя от дел, однако обращаться с ним дружески[529]. Последняя оговорка свидетельствует, что Густав-Адольф лишь уступил давлению, не веря в виновность Русселя, а может быть, рассчитывал неофициально и дальше пользоваться его услугами.
Руссель еще не знал об отставке, когда выехал из Риги в Москву (очевидно, в мае). Но он, несомненно, чувствовал приближение кризиса в своей борьбе с канцлером и поехал в Москву за оружием для этой борьбы. Хотя Руссель прибыл в Москву частным образом («не посольским обычаем»), он получил при отъезде 20 июня 1632 г. официальную царскую грамоту для вручения Густаву-Адольфу. Это — дипломатическая нота в поддержку Русселя и его деятельности. Она начинается с того, что прибыл к нам, царю и патриарху, «вашего королевского величества посол Яков Руссель», т. е. с безоговорочного признания его правомочности. Далее его работе дается высокая оценка: «И служит нам, обоим государям, с великим сердечным радением безо всякой хитрости и хочет и ищет меж нас всякого добра и ближнего соединения и укрепления, и на общего нашего недруга, на польского Сигизмунда короля, умышляет всякое зло, и нашим, царского в-ва, и вашим, королевского в-ва, общим делом в Польше промышляет, которое дело годно [выгодно] нам, великому г-рю нашему ц. в-ву, и вашему к. в-ву». Далее русское правительство бросает на чашу весов в пользу Русселя не только свое формальное согласие на занятие Густавом-Адольфом польского престола, но и свое дипломатическое влияние на другие государства в этом же направлении: сообщается, что во имя дружбы и тесного союза со шведским королем отправлены посольства к турецкому султану Мураду IV и крымскому хану Джанбек-Гирею настаивать, «чтобы они того ж похотели и писали бы в Польшу, чтоб вам, другу нашему, вашему к. в-ву, на польском королевстве, а иного бы на польское королевство, кроме вашего к. в-ва, из королевичей и иного никого не выбирали». Наконец, передается важнейшее для Густава-Адольфа обязательство: «А у нас война на польского короля готова на нынешний 1632 г. [в черновике зачеркнуто: летом]».
Следуют изъявления дружбы и любви, пожелания счастливого царствования и побед над врагами, надежды «быти в крепкой дружбе и в любви, и в добром приятельстве, и в ближнем соединении навек неподвижно [нерушимо], и над общим бы нашим недругом, над польским королем, промышлять заодно [бороться вместе]». В конце этого важного внешнеполитического документа русское правительство снова неразрывно связывает имя Русселя со шведско-русским союзом, с согласованным проектом совместного наступления на Речь Посполитую. Из контекста следует, что отстранение Русселя рассматривалось бы как отказ шведского короля от прежнего курса. «А посла вашего Якова Русселя, за его службу и за раденье пожаловав нашим государским жалованьем, отпустили к вашему к. в-ву, и вашему бы к. в-ву и впредь об общих государевых делах радети и промышляти, так же как радел и промышлял преж сего»[530].
Руссель предполагал из Риги ехать в Стокгольм и, очевидно, предъявить Государственному совету этот веский документ. Но в Риге он, по-видимому, получил сведения, показавшие ему, что даже царская грамота не защитит его и не даст сломить силу канцлера в совете. Во всяком случае, отплыв со своими приближенными на корабле из Риги в Стокгольм 1 июля, он обманул бдительность лифляндских властей, изменил курс и сошел в Любеке. Любек и стал его новой резиденцией
