Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [127]

, долгие переговоры сначала и Москве, а затем в 1632 г. в Копенгагене окончились безрезультатно и даже разрывом, поскольку датская дипломатия преследовала цель ослабления шведско-русского союза, а русская дипломатия соглашалась на заключение союза с Данией только при категорическом условии включения в этот союз и Швеции[480]. Жак Руссель еще во время пребывания датского посольства в Москве прислал информацию о напряженности датско-шведских отношений[481]. В сентябре 1631 г. Посольский приказ осведомил Иоганна Мёллера о переговорах с датским посольством и просил срочно запросить Густава-Адольфа, «надобно ль ему то», чтобы его включили в «вечное докончание» с датским королем и, поскольку переговоры будут продолжены в Копенгагене, чтобы он направил туда своего «верного человека» для совместных с русским посольством действий[482]. Мёллер в ответной речи расценил русскую политику в отношении Дании как «великую-славу» своему государю[483]. Он тотчас написал Густаву-Адольфу[484], который в ноябре ответил просьбой довести до сведения царя нежелательность и опасность союза с Данией. Русское посольство, проезжая через Швецию, имело беседу с членами шведского Государственного совета, а в Копенгагене держало связь со шведским послом Фигреусом, как и советовал Мёллер в своей ответной речи[485].

Другое испытание возникло в связи со шведско-татарскими переговорами. В конце 1630 г. в Москву прибыл шведский посол Беньямин Барон, направлявшийся в Крымское ханство, куда он (из-за болезни) выехал лишь в июле 1631 г. Находясь в Москве (в качестве весьма доверенного лица Густава-Адольфа), он вел тайные переговоры в Посольском приказе; из одного его позднейшего письма явствует, что он выяснял, поддержит ли русское правительство, путем активного дипломатического давления (особого посольства) на Речь Посполитую, кандидатуру Густава-Адольфа на польский престол в случае смерти Сигизмунда III[486].

Задача его миссии в Крыму состояла, во-первых, в получении аналогичного обещания крымского хана о давлении на польские выборы в пользу Густава-Адольфа, во-вторых, в побуждении хана ценой крупной субсидии к военному выступлению или против Речи Посполитой или против императора (через Трансильванию, согласие которой Густав-Адольф брался обеспечить)[487]. Успешно выполнив миссию, с письмом хана Джанбек-Гирея к Густаву-Адольфу и вместе с крымским посольством к шведскому королю Беньямин Барон в январе — феврале 1632 г. проследовал обратно через Москву, и тут-то и возник конфликт: его уже собирались богато пожаловать соболями и с честью проводить, но он наотрез отказался что-либо сообщить в Посольском приказе о своих переговорах в Крыму[488]. Тревога русского правительства вполне понятна, ибо оно само рассчитывало на содействие 50-тысячного татарского (ногайского) войска в войне с Речью Посполитой и в то же время было встревожено новыми татарскими набегами, ставившими под сомнение надежность этой перспективы[489].

Такое поведение Беньямина Барона полностью противоречило представлениям московского правительства, в частности Филарета Никитича, о союзнических отношениях. Беньямина Барона вместе с крымским посольством решено было пропустить, но одновременно направить жалобу на него Густаву-Адольфу и требование информировать о содержании его переговоров в Крыму. Соответствующая грамота от имени Михаила Федоровича к Густаву-Адольфу, подписанная 3 марта 1632 г., была вручена Мёллеру для отправки королю[490].

Воспользовавшись поводом, того же числа, 3 марта 1632 г., написал грамоту к шведскому королю и лично патриарх Филарет Никитич — явление, небывалое до того в русской дипломатической практике[491]. Эта грамота — как бы патриаршее благословение дружбе и союзу между двумя государями — России и Швеции. Филарет Никитич желает Густаву-Адольфу здоровья и благополучия «и чтоб меж вас, великих государей, дружба и любовь множилась, а тому радуюсь, что тебе бог подаровал победу и одоленье [зачеркнуто: на недругов твоих] на общих недругов ваших, да и в предбудущие годы вам обще [сообща] стоять на недругов ваших, сколько вам всемогущий бог помощи подаст». Далее следует жалоба на поведение Б. Барона, сопровождаемая такой концепцией норм союзных отношений: «ты, к. в-во, друг сына нашего великого государя е. ц. в-ва, ни в каких делах не таишься, а сын наш великий государь е. ц. в. тебе не таится и на общего недруга, на польского короля, советник с тобою заодин». Заканчивается грамота изъявлением любви ныне и впредь[492].

Эта грамота вместе с царской была отправлена (либо Мёллером, либо помимо него) к Густаву-Адольфу прямо в Германию с гонцом — русским переводчиком по имени Лева Менин (Lewa Menin). Ему, очевидно, и удалось прорвать блокаду, которой канцлер Оксеншерна отгородил своего короля от России; Густав-Адольф в конце июня 1632 г. поручил ему передать в Москве и устную информацию о содержании переговоров Б. Барона в Крыму и письменные ответы царю и патриарху как на эти грамоты, так и на грамоту от 19 января 1632 г.[493], ответа на которую особенно ждали в Москве.

В данной связи мы принуждены оставить в стороне еще одну важную сферу дипломатической деятельности, где интересы Московского государства и Швеции сплетались и где проверялась прочность и искренность их союза, единство и согласованность планов: это — их сношения с Турцией