Тридцатая застава - [96]

Байда не отвечал на ворчание друга, старательно подбирал такие слова, чтобы, не раскрывая военной тайны, дать понять, где он и что с ним происходит.

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

4

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям — в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» — вот они — рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!

Но не только это беспокоило лейтенанта. В жизни встретились такие зигзаги, что его неискушенный ум не в состоянии был разобраться в них, объяснить. Казалось бы, все понятно: в эти грозовые, тревожные дни для воина все должно быть одинаково дорогим — и далекий Мурманск, и еще более далекий Комсомольск-на-Амуре, и Севастополь, и приютившийся где-нибудь в балке степной хуторок «Красный партизан». А он, Селиверстов, почему-то с замиранием сердца думает о городе над морем. На днях даже свой стратегический план развивал перед Денисенко. «Понимаешь, Павел, по-моему, командование допустило ошибку. Нам не к Днепру, а на юг следовало бы прорываться, к Одессе». — «Это почему же к Одессе?» — не соглашался Денисенко. «Как почему? Да ты представляешь, что значит для нас Одесса? Во-первых, первоклассный порт, а потом знаменитый оперный театр…» — «Тоже сказал— театр! Да „Запорожсталь“ важнее для нас, чем десять твоих театров! Порт — это конечно, но моряки не такой народ, чтобы порт не отстоять…»

Они крепко стукнулись, наговорили друг другу немало неприятных слов, и каждый остался при своем убеждении.

А еще такое случилось с лейтенантом, что он об этом не только с Денисенко, но и с Байдой не решался заговорить. Два дня перед этим полк наконец разыскал свою санчасть. Селиверстов не знал о гибели Недоли и, встретив Ванду, что-то шутливое сказал ей, весело улыбаясь. Не оправившаяся еще от горя женщина посмотрела на шутника таким скорбным взглядом, что бедный лейтенант готов был сквозь землю провалиться. И ходит с тех пор словно в воду опущенный. Нет, не от стыда за бестактность, в этом он не чувствовал вины. А от чего-то другого, налетевшего на него, словно вихрь, и смешавшего все его понятия о командирском долге, о чувстве дружбы и товарищества и о многом другом… Очень хочется ему все страдания этой маленькой женщины взвалить на свои плечи, чтобы она всегда оставалась веселой и жизнерадостной, какой была прежде. Да и вообще, допустимо ли ему, боевому командиру, думать о любви в это суровое военное время? Вот и шагает лейтенант Селиверстов тихим, не в меру жарким утром впереди своей заставы с видом провинившегося школьника, не смея ни с кем поделиться схватившими его сомнениями.

Антон очень любил такие утренние часы в степи, когда в детстве бегал по ней пастушком. Все здесь такое же, как и тогда, только исчезло беззаботно-веселое настроение детства.

Сзади послышался приглушенный гул мотора. Байда оглянулся — по обочине шла знакомая «эмка». Обойдя колонну, она свернула на дорогу и медленно покатила, сердито пофыркивая мотором. Комиссар подбежал, чтобы доложить, но высунувшийся из кабины Батаев жестом удержал его.

— Что, заныло ретивое? Не говори, по себе чувствую…

Последний раз Антон видел Батаева на подступах к Кривому Рогу. И очень удивился тому, что человек может так постареть за несколько дней. Глаза глубоко запали, ранее тугие щеки покрылись сетью морщинок.

— Скажите, Аркадий Никанорович, неужели отдадим Запорожье? — спросил по старой памяти не как члена Военного совета, а как старшего товарища.

— Ничего мы им не отдаем и отдавать не собираемся! А оставить Запорожье придется… Так-то, комиссар.

Говорил он медленно, как бы раздумывая, стараясь быть спокойным, но Байда видел, как болезненно передергивались его губы при этом.

— Кто бы мог подумать… — задумчиво произнес Антон.

— Не забывай, что за эти полтора месяца Гитлер собирался взять Москву, Ленинград, выйти на Волгу, на Кавказ и закончить войну. А сегодня он не ближе к победе, чем в первый день воины. Наоборот: теперь каждый день приближает его к поражению, как говорят физики, по законам равномерно-ускоренного движения…

— Понятно. Но и нам еще далеко до победы, вот что обидно, — вздохнул Байда.

Так и двигались они во главе колонны: машина медленно катилась, а Байда шагал рядом, придерживаясь рукой за край опушенного стекла в дверце кабины.