Тридцатая застава - [76]

О событиях на границе Николай Степанович знал лишь то, что кадровые части ведут упорные бои с противником, и был уверен, что война быстро окончится. Об этом и собирался написать сегодня жене, чтобы не тревожилась. На днях получил от нее письмо из Новомосковска. Родилась дочка. Собирался в отпуск: очень хотелось посмотреть на это маленькое существо, появления которого на свет они с женой так долго ждали. Вот закончатся бои, и он немедленно заберет их сюда.

С такими мыслями спешил Чемерыс в Поднестровье, и в сумерки его поисковая группа вышла к глубокой лесистой лощине километрах в десяти от реки.

— Днем они, конечно, скрывались, а ночью обязательно попытаются пробраться к Днестру ниже Ольхового. Надо опередить их, — торопил капитан своих подчиненных.

Держась в стороне от глубокой впадины, Николай Степанович уверенно шагает сквозь редкий подлесок по правому склону. Старается думать о том, как лучше захватить бандитов живыми, не допустив их к реке, но мысли то и дело возвращаются к событиям на границе, к письму жены, к родившейся дочурке. Воображение рисует крохотные ручки, улыбающееся личико…

«Вот и защищай, отец, ее будущее», — подумал капитан.

Это были последние размышления в жизни Николая Степановича Чемерыса.

В своих предположениях о маневре беглецов капитан не ошибся и шел по верному следу. Их обнаружили и окружили на подходе к Днестру.

Бой проходил в густой темноте. Бандиты сражались до последнего патрона и почти все были уничтожены или пленены. Только Дахно, Роман Коперко и поручик Морочило, хорошо знавшие все тайные тропинки, еще в начале боя выскользнули из окружения.

Об этом не мог знать капитан Чемерыс. Его нашли после боя: лежал, уткнувшись лицом в редкую травяную поросль чернолесья. На правом виске чернела рваная рана…

Следующий день агенты абвера отлеживались в глухом лесном овраге, а вечером решили пробираться к Тернополю: у Дахно и Морочило там были старые связи, можно на время укрыться, осмотреться, а потом уж разыскивать своих хозяев.

— А может, обождем? — вдруг предложил Роман Коперко. — По всему видно, что фронт стремительно продвигается на восток. Не сегодня-завтра немцы будут здесь. Помните, Гитлер говорил: немецкая армия войдет в Россию, как нож в масло… Как бы нам не напороться на этот нож… Стоит ли рисковать? — Посоветовавшись, решили держаться ближе к Ольховому.

4

Симон Голота за последние два года не то что постарел, но как-то присмирел, будто в самом деле почувствовал свой «предельный возраст». Теперь он не обижался на эту оскорбительную запись в военном билете, очень редко заглядывал в сундук, где хранилось военное снаряжение, но клинка со стены у кровати не снимал и с наганом не разлучался, только носил его не в кобуре, а в кармане неизменного галифе. Не доверял наступившему после тридцать девятого года затишью.

«То добре, что границу передвинули на свое место, где ей должно быть. Но враги от этого не стали друзьями. И моя думка така: пока их гадючье семя не перевелось на земле, не знать нам покоя», — неизменно повторял Голота при встречах со старыми знакомыми.

Прошло немало времени, много воды утекло в Збруче, многое изменилось и в жизни объединенных Лугин. Пограничники снова ушли на новые границы, но память о них живет в цветении сада, в зелени парка, где каждый вечер собирается шумная молодежь. Иногда наведываются в Лугины гости из Ольхового. Симон Сергеевич всегда им рад. Особенно доволен старик, когда заявится сын его друга Петра Недоли со своими хозяйственными хлопотами. «Добрый господар растет! Жаль, не дожил Петро…» — подумает, и скорбной грустью затуманится у Голоты взгляд.

А недавно Иванко сообщил по телефону: «Дорогой дядя Симон! Надумали мы с Вандой пожениться. Вы мне заменили батька в трудные годы, замените и в радости. Обязательно приезжайте в это воскресенье! Без вас и свадьбы начинать не будем…»

Очень обрадовался Симон Сергеевич. Своих детей не довелось пестовать.

В воскресенье до рассвета председатель сельсовета сам вымостил свежей, с вечера накошенной травой бричку, напоил лошадей, приготовил упряжь. Потом вошел в хату, достал из сундука военное снаряжение, любовно осмотрел его, переложил неразлучный наган из кармана в кобуру и быстро, по армейской привычке, переоделся. Слушая, как поскрипывают ремни, подтянулся весь, словно помолодел.

«А может, тряхнуть стариной, верхи махнуть? Вот и седло без дела висит, паутиной затянуло…»

Он не закончил размышлений: в тихом утреннем воздухе послышался непривычный гул. Выбежал во двор. Над головой летели в направлении Збручска тяжелые машины с коричневыми крыльями, как у степного коршуна. Еще не осознав, что случилось, лишь почувствовав тревогу на душе, схватил клинок, седло, оседлал лошадь и помчался в Збручск.

На выезде из села услышал далекие глухие взрывы. Неужели война?! Торопил коня…

В Збручске не задерживался. Прослушав обращение правительства, поспешил домой: надо готовить народ к борьбе. «Самолеты не только бомбы будут сбрасывать, — говорили ему в райкоме. — Диверсанты, шпионы, разная фашистская нечисть пойдет. Да и свои паникеры найдутся. В эту трудную годину, как во время наводнения, разное дерьмо всплывет на поверхность… Не забывай об этом, товарищ Голота!»