Тридцатая застава - [45]

Напряженная тишина повисла над парком. Слышно было птичий щебет.

Голос Болеслава окреп.

— Это счастье, — закончил он, — что к нам пришли наши братья, советские воины. Они не спрашивают, кто поляк, кто украинец — всем несут освобождение.

Иван Недоля, избранный председателем народного комитета, вечером второго дня проводил заседание нового органа власти. Два года, проведенные в Лугинах, не прошли даром.

— Надо решать, как быть с имуществом фольварка. Добро это добыто нашим потом и кровью. Вот и думаю я…

— Не рано ли, пан Недоля? — осторожно возразил Дорожинский.

— А чего ждать? Власть теперь народная…

Лукаво посматривая на Недолю, Ванда говорила после заседания:

— Ой, Янек, ты теперь такой большой начальник, что мне страшно с тобой идти.

— Ты лучше подумай, где и как мы будем жить… Может, и нам корову взять из фольварка?

— Зачем она нам? Это таким нужно, как Агафья, у нее дети!

— И у нас будут дети… — мечтательно сказал Недоля, обнимая ее.

— Не бардзо прентко, пан староста! — засмеялась девушка, и они скрылись в сгустившейся темноте.

3

Не простое дело — переход на новую границу. Изучение системы охраны, сооружение укреплений забирали все время у пограничников. Днем и ночью. А на политрука, кроме всего, возложена и другая забота — организация управления в местечке. Возникло множество вопросов, и все обращались к нему. Вначале казалось, что все очень просто: избрали народный комитет— пусть он и работает, как сельский совет в любом селе. Но в том-то и дело, что здесь никто, кроме Недоли, который немного привык в Лугинах к советским порядкам, не знал, что и как делать. Даже Байда часто становился в тупик и обращался за помощью во вновь созданный Ольховатский райком партии и к Симону Голоте, чтобы не наделать промахов.

— Вот и пригодился мой «предельный возраст», — радовался старый конник. И охотно помогал политруку и названному сыну.

Шагая с Недолей улицами Ольхового в первый приезд, поражался, глядя на покосившиеся халупы бедняков:

— До чего народ довели, проклятые паны!

— Что делать с имуществом панским? Машины, кони, коровы… Намаялись мы с этим добром… Одни требуют раздать все хозяевам, другие запугивают народ…

— А я думал, ты чему-нибудь научился за два года в Лугинах…

— Думаете, колхоз? — неуверенно спросил и тут же возразил: —Не пойдут, дядя Симон… Столько лет их пугали колхозами! Чего только не наговорили.

— А ты не торопись, подумай, с умными людьми посоветуйся. Коров, конечно, и разную там мелкую скотину надо раздать. Бывшим батракам, вдовам, бедноте… А машины надо уберечь. Может, как у нас делали в первые годы после революции, общественную запашку сделать? А пока потихоньку подбирай охотников на такое дело. И машины береги!

С коровами и мелкой живностью быстро решили: делили при всем народе. Агафья первой была на очереди в списке. Пришла с детьми и с подойником, чтобы на месте угостить малышей молоком. Когда Недоля вывел корову, женщина отступила и руки спрятала под передник.

— Ти, Іванко, не обіжайся, не візьму від тебе. Хай мені дасть сама Радянська влада. — И посмотрела на политрука.

Пришлось Байде выполнять горячее желание старой женщины.

— Поздравляю вас, товарищ Семенина! Пусть с этого дня радость и счастье не покидает вашей хаты!

Агафья отвела корову в сторону. Тут же начала доить. Две босоногие девочки присели возле матери, слушая, как звенит подойник под струями молока. Они впервые слушали эту музыку…

Когда закончили дележку, кто-то из толпы выкрикнул:

— А как же с землей, машинами и лошадьми будет? Или для Фишера будем их беречь?

— Фишерам никогда не бывать теперь на нашей земле! — отрезал Недоля. — Вы помните время, когда я бежал за Збруч. Отца моего убили жандармы. Советские друзья похоронили его на колхозной земле. В тот день я поклялся, что никогда не вернусь к старой жизни, будь она трижды проклята! Два года работал на колхозных полях… И вот что я думаю…

Бережно подбирая слова, он изложил свои соображения насчет совместного использования помещичьей, земли и машин.

Молчат ольховатцы… Каждый из них уже присмотрел себе нужный инвентарь или пару лошадок, а кое-кто и на трактор нацелился. И все это уплывает, как легкое облачко за ветром.

Всю жизнь цеплялись за свой клочок земли, бережно хранили оставшееся от деда-прадеда старое дышло, питая надежду выбиться в хозяева. И вдруг — какая-то общественная запашка. Что это такое? И к чему приведет? К колхозу? Нет, пусть поищет дураков Иванко. Для него один черт, у самого ни кола, ни двора…

Политрук понимал их состояние, в свое время видел уже что-то подобное. Кажется, целое столетие отделяет его от тех времен, когда вот так молча, упершись взглядом в землю, стояли на собрании его земляки, слушая первых пропагандистов колхозной жизни.

— Думаете, товарищи? Правильно! В таком деле не следует спешить… Хорошо бы вам наведаться в Лугины, посмотреть, как живут колхозники. А то вам много набрехали наши враги… Вот Симон Сергеевич все вам покажет…

На том и порешили. Однако через несколько дней в Лугины поехала лишь небольшая группа сельской молодежи, главным образом из батраков.

Только весной следующего года над воротами хозяйственного двора фольварка в лучах восходящего солнца загорелись ярко-красные буквы: