Тридцатая любовь Марины - [28]

Он пожал плечом, качнув ее голову:

– Понятия не имею. Может совсем не выйдет.

– Как так?

– Очень просто. Срок кончится, добавят новый. Как Мишке. Он вон еще три года получил.

– Миша?! А я и не слышала ничего.

– И не услышишь…

Он обнял ее:

– Еще годика три-четыре пройдет и от нашего брата останутся только предания: вот, были такие – диссиденты. Что-то там писали, против чего-то выступали, за что-то садились. А потом их просто вывели под корень, как кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец…

– Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.

Он засмеялся:

– Брось глупости говорить. Никого они не боятся, кроме самих себя. И замов своих, тех что помоложе. Вон – «Солидарность» – тридцать миллионов человек. Ам – и нет. И как-будто ничего не было.

Он вздохнул, вяло махнул рукой:

– Ну и чорт с ними. Воевать я больше не намерен, пусть куролесят дальше. Дело в том, Мариш, что через недельку-другую мы отчалим. Нарисуем ноги, как блатные говорят.

– Как? – Марина подняла голову.

– Так.

– Совсем?

– Да уж наверно.

– А куда?

Он пожал плечами:

– В Штаты наверно…

Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:

– Господи… И так уж нет никого. И ты. Кошмар…

– А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?

– Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха…

Митя встал, заходил по комнате:

– Меня все равно посадят через месяц-другой, если не уеду. И больше я уже не выйду. Никогда. А мне ведь не семьдесят, а тридцать восемь. Я и так-то не жил ни хрена. Шесть лет в лагерях, два – в дурдоме. А потом – я просто смысла не вижу что-либо делать. Все разогнано, разгромлено. Коля сидит, Миша сидит, Витька с Анькой сидят. Боря отвалил. Санька тоже. Либо посадка, либо отъезд. А западу наплевать на нас. Ничего не могут. Картер ушел и все – до диссидентов никому не стало дела…

Он остановился, качнулся на носках:

– А потом, извини меня, внутригосударственная ситуация чудовищна. Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому не понятным законам, и совершенно не важно кто стоит у руля. Даже шеф ГБ ничего не может изменить в ней, а что говорить о других, которые придут после. Да и вообще… – он устало рассмеялся, – Министр ГБ – глава государства. Просто дядюшкин сон какой-то Нет, пройдет десяток лет и про брежневские времена вспомнят со слезой умиления. Скажут, тогда сажали и точно знал, что выйдешь…

Он подошел к окну.

Марина встала, подошла, обняла его сзади.

Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.

За окном было темно, горели фонари и окна. Марина прижалась щекой к грубому, пропахшему табаком свитеру:

– Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?

– Точно. Они сами предложили.

– Когда?

– Три дня назад.

– А тогда они предлагали?

– Нет. Да и я не поехал бы.

Она вздохнула:

– Да… ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется…

Ну что, на мне свет клином сошелся?

– Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно… Господи, почему мы живем в это проклятое время»!

Митя повернулся, обнял ее:

– Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.

Марина гладила его волосы:

– Митька, Митька… Страдалец ты наш.

Он улыбался, думая о чем-то.

– Чего улыбаешься? – заглянула в его карие глаза Марина.

Он рассмеялся:

– Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это закрутилось.

– Когда?

– Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.

– Смогисты?

– И не только.

Он рассмеялся:

– Боже, какую чушь читали…

– Не помнишь наизусть? – спросила Марина.

– И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе, на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню, свою поэму читал. «Скрипки Мендельсона». Не читал – пел, заходился. И все так. Андрюша: «Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем безводные моря слезами девочек капризных»… Юлька, Леня, Мишка. Все нараспев, как акафист.

Он улыбнулся, глядя в окно:

– А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот, представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой шпалер и уговаривает спрятать.

– Вовик? У него был пистолет?

– Да. Правда – без патронов. А потом – все пьяные наперебой читать. Я, Юлька, Валерка, Андрюша…

Замолчав, он потер переносицу:

– Мда… все перед глазами стоит…

– А демонстрацию первую помнишь?

– А как же.

– Расскажи, ты никогда не рассказывал.

– Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал. Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать в подворотню дома, знаешь какого… этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик говорит: «Ладно, ребята, голова не должна страдать». Пошли без него. А тогда снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в кружок. Было два плаката. Один – СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ, ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой… дай Бог памяти… ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1! Вот… Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим. Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами – гебист. Мы вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь. Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась, троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и закрутилось…